Лавра - Елена Чижова

Тихое молитвенное бормотание поднялось сразу, едва я затворила дверь. Ужас ходил в моей крови, мешал закрыть глаза. То вздрагивая от птичьих шорохов, то косясь на маленькую иконку, в красноватом распахе которой чернели мелкие буквы, я не могла осознать. Не удерживая голову, я нащупала подушку и повернулась лицом к стене.

Тяжкое небытие окружило мое сознание. Я видела потоки крови, похожие на полноводные реки. Они двигались под землей, время от времени выбиваясь на поверхность, как взбухшие вены. Реки брали начало в подвалах тайного дома, где били неиссякающие ключи. По берегам, уронив руки в колени, сидели измученные люди, с рождения лишенные отцов. Неприкаянные души дожидались нового рождения - в совершеннолетие. Отцовская кровь, отворенная насельниками тайного дома, брызгала горячими каплями. Капли падали на лица, и, вздрагивая в беспамятстве, мы силились стереть кровь, павшую на нас. Кончиками слепых пальцев мы терли лбы и щеки, на которых, налитые отцовской кровью, пучились безобразные волдыри. Необоримый зуд занимался под кожей, и, расчесывая, мы прикладывали береговую глину - заглушить боль. Кожные покровы становились сухими и чистыми, и, больше не ведая о своем греховном сиротстве, мы поднимались с мест. Из окон, забранных железными прутьями, внимательно следили глаза ведающих, что творят. Они выдергивали неприкаянные души и, глумливо хихикая, отпускали в мир. Каждый из уходивших нес в себе зуд жестокой и греховной игры. От этого греха не было избавления.

РЕЧЬ О СМЕРТИ

Лицом к стене я пролежала три недели. Мысли слоились и сбивались в одной точке: она сияла страхом больницы. Этот страх был особенным. Закрывая глаза, я видела кривую иглу, занесенную над теменем. Через теменное отверстие, осторожно раздвинув затылочные кости, они извлекали что-то, похожее на глиняную фигурку. Под пальцами, затянутыми в резиновые перчатки, ручки и ножки ломались с хрустом. Отброшенные в ведро, стоящее у кровати, мелкие части оживали и ползли к стенкам. Блестящий инструмент, похожий на глубокую ложку, оскабливал череп изнутри, выбирал остатки. "Ты делала аборт?" - голосом отца Глеба кто-то спрашивал, склоняясь к моему изголовью. Этот кто-то, менявший обличие, стоял рядом с врачом. С трудом я вспоминала: изъятели, это - за мной, один из них. Извлекаемые остатки были вязкими и бесформенными. Боли я не слышала. "Ну, вот, кажется, все, - усталый голос, пахнущий хлороформом, склонялся к уху, - теперь все позади, больше не родит". - "Ну, и ладно, как бог даст, главное - жива". Второго голоса я не опознавала.

Приходя в себя, я ощупывала нетронутую голову и думала о том, что это - до поры до времени. Отец Глеб, воспитанный жестокими книгами, мне не простит. Хитрая мысль блестела в мозгу: спасение - еда. Пока не отказываюсь, они не посмеют в больницу. Муж терпеливо подносил тарелки и забирал пустые: я съедала все, что подаст. Поднесенное припахивало больничным. Принимая обратно, он старательно шутил над всеядной прожорливостью; ему вторило коридорное зеркало, мимо которого я ходила: чем больше ела, тем ничтожнее становилось отражение. Задержавшись, я вгляделась внимательно. Слежалые волосы обвисали тусклыми прядями, в углах рта спеклись бурые корки, глаза, ввалившиеся по контурам, дрожали темным блеском. "Может быть, все-таки проконсультироваться?" - услышав шаги, муж выглянул из комнаты. О враче он спрашивал неуверенно, представлял последствия не хуже моего.

Мало-помалу я приходила в себя. Блестящие инструменты не восходили над черепом, сны становились безвидными и пустыми. По утрам, дождавшись дверного хлопка, я выходила в пустую кухню, сидела за столом. Время останавливалось, оползало беззвучно. Насидевшись, я уходила к себе. Иногда звонили из института, однако не очень настойчиво: у аспирантов моего года учебных часов нет. Выслушав, я бормотала о семейных обстоятельствах. На некоторое время они оставляли в покое.

На исходе третьей недели я услышала хруст ключа. Они вошли и встали в дверном проеме. Муж держался неуверенно, глаза отца Глеба упирались в пол. Деликатно, как смотрят на инвалида, он поднял и отвел.

"Давненько!" - Глеб взял выше обыкновенного. "Вот, решили посидеть - как прежде", - муж потирал руки, нерешительно оглядываясь. Преодолевая слабость, я пригласила садиться. Заеды в уголках рта мешали говорить. Отец Глеб, забравшийся в свой угол, устраивался поудобнее. До последней секунды я не могла поверить, что это началось.

Разговор не клеился. Муж старался изо всех сил. Подливая чай, он направлял беседу и, словно оттягивая время, вел ее по нейтральной колее. Москва медлила. Вяло текущие слухи прочили в преемники владыку Антония, главным достоинством которого пребывал утонченный вкус. Коллекция, собранная претендентом на вдовствующую Ленинградскую кафедру, исчислялась сотнями единиц собрания. Злые языки болтали о том, что главнейшим удовольствием прочимого иерарха был тщательный уход за предметами старины. У стеллажей, заставленных бронзой и фарфором, владыка проводил долгие и плодотворные часы. Муж рассказывал мрачно.

"Вот, как нового-то назначат, так и будем по очереди дежурить, музейными бабками", - отец Глеб покачал головой. "А как... он выглядит?" - я спросила с трудом. "Совершенная породистая лошадь: продолговатый череп, знаешь, какие выкапывают из курганов, остренькая борода на две пряди, глаза немного навыкате, да и росту лошадиного", - муж описал с удовольствием. Отец Глеб взглянул коротко. "Но, в общем-то, говорят, мужик ничего, бывает и хуже, - под коротким и беспокойным взглядом муж устыдился: - Да что говорить, внешность дворянская, правда, с явными элементами вырождения", - все-таки он усмехнулся. "Значит - конец?" - я спросила горько. В прежние времена объяснений не требовалось. Они оба понимали с полуслова. "А Николай?" - "Трудно представить, чтобы сработались, - войдя в привычную колею, муж отвечал совершенно серьезно, - с другой стороны, покойного владыку не заменишь. Плохо то, что об Антонии, вообще, говорят разное..." - "Мне-то проще, - отец Глеб перебил, - я и раньше, в общем, в стороне, а тебе - Всемирный совет, московские дела", - он поморщился сочувственно. Муж потер лоб. Я понимала: если этот, новый, из другого помета, хочешь не хочешь, придется выбирать. "Может быть, обойдется, я сказала, помня о дворянском увлечении, - коллекция - дело хлопотное". - "Ну, не настолько, чтобы терпеть инакомыслие подчиненных. А потом, не с потолка же его назначили!" - оттопыренным пальцем муж ткнул в потолок. Короткая усмешка придала ясность жесту: новый митрополит не потерпит крамолы. Сколько хватит сил, примется жечь с корнем. Я подумала, начнет с Николая. "Если коса на камень, Николая уйдут с повышением", - муж сказал, словно расслышал. "А тебя?" - я спросила тихо. "Я не монах, такие приказы - не обязан, - он говорил с напором, - кстати, владыка Николай еще когда предлагал мне на семь лет в Японию, с рукоположением", - вернувшись в прошлое, он дернул щекой. "Но ты же всегда... Ты только и мечтал..." Руки, лежавшие на коленях, задрожали мелко. Торопливо, пока не заметили, я прятала в рукава. Отец Глеб следил внимательно. "Но почему, почему ты не поехал?" - совершенно открыто, не замечая гостя, я говорила, задыхаясь. "Ты бы не согласилась. Я знал заранее: если ехать, одному. - Он помедлил и выговорил: - нет, я останусь здесь - до конца". Позор бессилия резал глаза. Отказ рукополагаться выдавал безоглядную решимость. Ногтями я царапала спрятанные кисти: "Николая отправят подальше, а ты останешься и будешь доверенным лицом - стирать пыль с дорогих вещиц!" "Замолчи. Ты - больна", - муж прервал жестко. Руки, вырвавшиеся из нор, метались, как крысы. Не в силах остановить, я следила с отвращением. Слезящиеся глаза теряли фокус. Лица рассевшихся смещались и дрожали. Они сидели молча, но я слышала: речь о смерти.

"Дальше будет хуже, - голос отца Глеба вступил ровно, - если не справимся". До поры оставаясь в стороне, он держался сумрачно и строго. Теперь, когда он вступил, я увидела: губы, шевельнувшиеся навстречу, скривились радостью. Коротко отерев рот, словно согнав судорогу, он ослабил тугой узел. Руки, отпустившие галстук, скользнули вниз по лацканам, и, смиряя, он выложил на стол и навалился грудью. Резким движением, от которого все во мне содрогнулось, отец Глеб откинулся на спинку и завернул рукава пиджака. Теперь я поняла. Не справившись сам, муж привел подручного. Я видела голые манжеты, истертые до желтого, и слышала звон, не схожий с телефонным. Как будто хватаясь за последнее, моя рука сорвала молчащую трубку. Стремительно косеющий глаз поймал. "Пожалуйста, отпустите, что вам от меня...Я же..." глядя в глаза отца Глеба, я не посмела сказать: отпустила вас. Бессильная мольба замерла на моих губах. Я сглотнула и выпрямила спину, унимая дрожь. Холод наползал из-под стола, задувал под ноги. Выложив руки на столешницу, я поглядела в глаза, подернутые складчатыми веками.

"Ты больна, - голос мужа вступил откуда-то сбоку, - эта болезнь - особая, мы с Глебом пришли, я настоял на том, чтобы отчитать тебя". Слабеющими глазами я видела колонну, держащую своды, и голый каменный пол, еще не заполненный расслабленными. Мне навстречу их выводили под руки и складывали: одну к одной. Изгибаясь, но не смея подняться, они силились уползти, скрыться от нещадных глаз. Взрослыми губами, сведенными улыбкой, я обращалась к мужу: "Ты хочешь сказать, я - бесноватая?" Всесильный монашеский голос восставал под каменные своды. "Нет, - он возразил нетвердо, - я хочу сказать, это - болезнь, в больницу нельзя, после таких учреждений - с волчьим билетом! Мы должны сами, испробовать все". - "А если у вас не получится?" - кривая игла восходила над теменем, примеривалась к сжатым затылочным костям. "Будем до последнего", - на этот раз муж отозвался твердо. "До последнего - это убить", - я сжалась на стуле. Красное ходило под сердцем, ударяло в голову, сводило ступни. Я погружалась, и земля, стоявшая на их стороне, смыкалась в щиколотках. Из последних сил, как ночному гостю, я ответила: "Только посмейте, и я изведу вас обоих. В церкви буду вставать напротив, ты помнишь черную моль?" Багровеющими глазами я видела, как они переглядываются. "Ты сама убиваешь себя, - отец Глеб приступил с мягкостью, - неужели ты и вправду думаешь, что мы - к тебе - со злом?" Сбиваясь с мягкого, он говорил о том, что в своем решении я игнорирую страшную опасность: своеволие не прощается, то, что я задумала, чревато гибелью, сколько случаев, попадают под машину, все говорят - случайность, но случайностей нет, тебе ли не знать. "Глеб прав, - муж нарушил молчание, - ты сама обрекаешь себя". Выше моих глаз он смотрел в пустоту - слепыми. "Это все?" - словно завершая сделку, я спросила твердо. Торопливо, как будто боясь упустить главное, отец Глеб заговорил о детях, на которых родительский грех. Рано или поздно, когда народятся, ты узнаешь, как карает Господь - через детей. Он говорил о младенческих смертях, о том, что, ступая на путь своеволия, детей мы приносим в жертву. Опадающий огонь отступал от сердца. Холод, поднявшийся снизу, замкнулся ледяным обручем. Остов первенца, словно я, сидящая перед ними, была глиняным сосудом, лежал в замурованном льду. Водя по щекам, как будто касаясь изрезанного, я думала о том, что - все правда, нет и не было ничего такого, о чем, слушая их слова, я не знала заранее. От лица карающей церкви они говорили сущую правду, от которой, как от их безжалостных глаз, нельзя было укрыться.