Лавра - Елена Чижова

"Православная церковь, - я продолжила медленно и внимательно, - это прежде всего - власть. Точнее говоря, она обладает властью над душами, в некоторых случаях - неограниченной..." - "Вы - о себе?" - он снова перебил. Тридцатилетние глаза смотрели напряженно. Он, облеченный церковной властью, желал убедиться в моей покорности. Я поняла, от этого ответа зависит исход. Именно теперь, соблюдая приличия, я должна была признать их власть над своею душой, сказать - да. Совершеннолетняя мудрость, свившаяся под сердцем, нашептывала покорный ответ. "Нет, владыко, - я встретила напряженный взгляд, в данном случае - не о себе. Над своей душой я не могу признать ничьей неограниченной власти". Теперь, по долгу иерархии он должен был изгнать. Медленно, словно раздумывая, владыка поднимался с места. Готовая принять неизбежное, я встала.

"Давайте попьем чаю", - в голосе Николая не осталось отцовства. Вставши с места, он заговорил, как брат. Растерянно вскинув запястье, я поглядела на часы. До конца аудиенции оставались минуты. Владыка поймал мой взгляд и усмехнулся.

Секретарь внес поднос, заставленный чайной посудой. Стоя в дверях, он оглядывался, не приближаясь. "Поставь на журнальный", - владыка приказал коротко. Тень удивления мелькнула в вышколенных глазах, но, опустив почтительно, иподьякон поднес к дивану. "Проходите, садитесь, здесь удобнее", - владыка Николай улыбался весело. Выходя из-за стола, он снял с головы скуфью.

Помешивая горячий чай, он говорил о том, что европейцам пришлось выбирать между таинствами и человечностью, в результате протестанты отказались и от большинства таинств, и от общемировых конфессий, но пришли к идее национальной церкви, то есть тоже, в известном смысле, родовой. "Круг замкнулся, и тут-то, - он улыбнулся широко и победительно, - на поверхность всплыла семья. Я хочу сказать, если все-таки глядеть исторически, едва мы отказываемся от всего рода, руки, повисшие в воздухе, хватаются за семью". Я собралась возразить, но остановилась. Быстрым взглядом, словно мы и вправду сидели на кухне, я обвела потолок и подняла палец к уху. Он прочел безошибочно: "Тут я могу только предполагать", - и развел руками. "В таких делах любое предположение трактуется в пользу обвиняемых". Мы рассмеялись одновременно.

"Знаете, что касается семьи, протестантам было за что хвататься. Мы в другом положении. Во-первых, мы - не вполне европейцы, по крайней мере, абсолютное большинство из нас. Кроме того, хвататься за семью мы опоздали. За нее уже подержались обвиняемые". Владыка поднял бровь. "Вы хотите сказать, что главный конфликт той реформации существенно отличается от нашего?" В этот миг я подивилась его схватчивости. Он поворачивал так, словно сам уже не нуждался в доказательствах необходимости обновления. Забытое чувство радости пробивалось сквозь совершеннолетнюю мудрость. Загораясь, я подумала о том, что ему - ученику покойного владыки - я сумею объяснить свою боль: "Когда я говорю о церковной власти, я имею в виду то, что в нашей стране, совершенно не европейской, человек, приходящий в церковь, оказывается под двойным давлением, внешним и внутренним, причем внешнее - оно тоже внутреннее, да и сама церковь... - снова, не решаясь продолжить, я подняла глаза к потолку. - Иногда я думаю о том, что именно обновленцы попытались нащупать главный конфликт". "Обновле-енцы?" - он пропел настороженно. "Нет, не так, - я продолжила, теряясь, - не попытались, а нащупали, то есть потом оказалось, что именно они нащупали, или их самих, с их помощью... Не знаю, как сказать". Гуляй мы по саду, мне хватило бы слов. Я сказала бы о том, что в рабской стране абсолютное подчинение церкви - не спасение. Оно - второй жесткий ошейник, который церковь, победившая обновленцев, но подчинившаяся бесовскому государству, надевает на шею раба.

"Вы имеете в виду отношения церкви с обвиняемыми?" - "Да, - я подтвердила коротко, - потому что именно в этом главный конфликт. Если бы кто-нибудь сейчас решился начать реформацию, мимо этого он не смог бы пройти". - "Судя по вашим откровенным словам, - владыка перебил с недоброй усмешкой, - вы ожидаете второго Лютера? Сейчас это вряд ли возможно. Наше дело, - он коснулся рукою лба, - сохранить в неприкосновенности канон и таинства". Теперь он решительно возражал обновленцам. С совершенной ясностью я думала о том, что одно невозможно без другого. Без нового Лютера старые таинства иссякнут.

Не поднимая глаз, владыка наливал чай. Когда поднял, я изумилась перемене. Снова, как в давнем московском поезде, когда я, задержавшись на мгновение, предупредила о близкой опасности, его глаза подернулись холодом. Явственно, как произнесенное вслух, я прочитала: "Неужели все-таки она - из них?" Он спрятал мгновенную мысль и отставил стакан.

"Что касается неограниченной власти над душами, которую вы приписываете Православной церкви, - до этого еще далеко. В нашей стране не ведется такого рода статистических исследований, но, даже учитывая некоторый рост количества верующих, - владыка подчеркнул дипломатично, - наблюдаемый в последние годы, здесь еще непочатый край..." - он говорил с оглядкой на них. Отговорив, владыка поднялся и направился к столу. Рассеянно и доброжелательно, словно думая о другом, владыка задавал короткие вопросы. Они относились к моей повседневной жизни. Я отвечала лаконично. "Что ж, - он надел скуфью. Поговорив с вами, я пришел к выводу, что в данном случае для церковного развода препятствий нет". Чувствуя пустоту, я подошла и склонила голову.

В приемной ожидали. В креслах, расставленных вдоль стен, сидели люди, одетые по-церковному. Выйдя из кабинета, я удивилась многолюдству, и только взглянув на часы, поняла: вместо одного часа, предусмотренного графиком, мы с владыкой проговорили три.

Слушая пустое сердце, я шла по главной аллее. Разговор обессилил меня. "Он - один из нас", - лица, изъеденные ненавистью, вставали из глубины. Я перебирала поименно. Во тьме между деревьями глаза владыки Николая вспыхивали опасливой догадкой. Я шла и думала о том, что теперь все кончилось, я свободна. Освобождение, полученное ценой опасливой осторожности владыки, рождало новое чувство, которое я не могла определить. В нем главенствовала тяжесть, и, оглянувшись на уходящее здание Академии, я замедлила шаги. Тяжесть заполняла собой пустоту, вливалась под панцирь иссохшего на стене омара. Поведя затекающими плечами, я сделала усилие - сбросить, но она навалилась сильнее. С трудом передвигая ноги, как будто шла к открытому гробу, я двинулась вперед. Что-то сдвинулось, потеряло равновесие. Земля лаврского сада дыбилась, словно в ней шевелилось чудовище, жившее на глубине. Боясь оглянуться, я стремилась к воротам: за спиной, едва не прибивая к земле всей невыносимой тяжестью, падали вековые деревья.

У ворот я остановилась. Вывернутые корни дрожали над свежими ямами. В темноте, окружавшей лаврские стены, я прислушивалась к тому, что вытеснило пустоту. До самого горла, так, что сбивалось дыхание, я полнилась страшными грехами: они не имели выхода, жгли изнутри. Собираясь с последними силами, я отметала чужие, в которых была неповинна. Слабеющим голосом, обращенным во мрак, я заговаривала несметное полчище, не имевшее ни имен, ни названий. Полчище, взявшее мои стены, сбилось в неразличимое единство, в котором не было ни своих, ни чужих. В рухнувшем мире, где я добилась свободы, оно проникло в меня, чтобы остаться: обрело необоримую власть.

Я добралась до мастерской и замкнула дверь. Все было тихо. Магазинный пакет, полный несваренной картошки, стоял в углу. Машинально я выбрала несколько клубней и сложила в кастрюлю. Зажигая газ, я вспомнила о надкусанных просфорках, которые глотают за всех. Сколько частиц нужно отъесть, чтобы тело, смешавшись с их частицами, превратилось в их тело? Вопрос всплывал из давних времен. Тогда, не умея прозреть свое будущее, я обращала его к владыке Николаю. Проглоченные частицы лежали в его теле и крови. "Вот оно!" - я думала о том, что так и со мной. Зыбкая мнимость, до сих пор окружавшая меня, проникла вовнутрь. Я надкусывала ее, глотала за всех. Проглоченные частицы наполнили мое тело, а значит, теперь я сама становилась мнимостью. Сладковатый запах газа сочился из плохого крана. Картошка не закипала. "Нет, есть не надо... Противно, если стошнит", - протянув руку, я сдвинула в сторону. "Церковь умеет только с мертвыми", - я вспомнила и на этот раз встала на сторону церкви. Среди мнимых величин, исполнивших мир, смерть оставалась единственной правдой. Она одна обладала силой, способной уничтожить полчища.

Не отнимая пальцев от крана, я радовалась тому, что теперь, когда пришло время, я пребываю в здравом рассудке. Сумасшедшие цепляются. Усмехнувшись, я повернула два раза - назад и вперед. Слабое шуршание, похожее на шелест, наполнило мастерскую. Склоняясь над конфоркой, я вдыхала дрожащий воздух. Тонкая струйка, не расцветшая пламенем, выбивалась наружу. Она пахла унылой смертью, не знающей таинства. Приторная струя добралась до легких и стала тошнотворной. Содрогаясь от легочных спазмов, я отпрянула и согнулась в кашле. Отравленный висок пульсировал болью. Накрепко зажав пальцами, я добралась до топчана. Газовая плита, отгороженная фанерой, шипела едва слышно. "Лечь и закрыть глаза... так, чтобы - во сне". Я легла на спину и подоткнула одеяло. Под закрытыми веками плыли чужие лица. Их было много, как бывает на земле. Ровно и недвижно, не открывая глаз, я лежала и смотрела, как, подходя по одному, они склоняются над изголовьем. Все, кого я оставляла по эту сторону, были моими изъятелями.