Триада - Евгений Чепкасов

Много чего происходило в знаменитой аудитории, но ролевой игры в ней еще не было.

– Как на экзамене! – усмехнулся Гена, глядя на белые прямоугольные бумажки, разложенные по столу.

– Это и есть экзамен, – нервно отозвался Степа. – Только ты билет не тянешь – с тобой собеседование будет. А вы, господа словоглоты, тяните.

Словоглоты выполнили просимое и посмотрели обратную сторону, где было написано доставшееся слово. Миша выбирал судьбоносное слово последним и с полминуты колдовал над оставшимися бумажками, положив на них ладонь и водя этой ладонью по кругу. Когда его окликнули, поторапливая, он вздрогнул, словно очнувшись, и схватил первый попавшийся жребий.

– Все посмотрели свои слова? – спросил мастер. – Тогда подходите ко мне по одному – я отойду, чтобы другие не слышали.

– Я твоего слова не знаю, – сказал он подошедшему Дрюне Курину. – Ты шаман-подпольщик, ты уже давно сменил свое слово. Ты сменил слово и журналистке. Я ее слова не знаю, а ты знаешь, она тебе сейчас сообщит.

– Я твоего слова не знаю, – сказал он подошедшей Лене. – Ты его сменила у шамана. Иди и сообщи ему, только незаметно.

Остальным подошедшим он говорил:

– Я парторг, поэтому знаю твое слово. Скажи мне его.

– О своих вводных все всё знают, – проговорил Степа после того, как поток подходящих иссяк. – Со словами мы тоже разобрались. Теперь о ходе игры. Напоминаю, что каждый преследует свои цели и определяет, насколько учение инока соответствует или не соответствует этим целям. Кроме того, целью каждого является не впасть в кому, так что напрягитесь. Если вы не слышите свое слово дважды каждые полчаса, то честно вырубаетесь. За всеми проследить у меня не будет возможности, но кое-что я всё равно услышу. Главное – не обманывайте. Если не услышали слово, то закрываете глаза, а добрый доктор выводит вас из комы и вы жестами показываете ему слово. Доктор произносит его вслух – и вы живете дальше. Менять слово во время игры мы не будем: слишком мало времени. Так что научитесь жить со своим словом. Вопросы есть?

– Я что-то не догоняю, – сказал Курин, – значит, мне нельзя будет никому слово сменить?

– Нельзя. Это же преступление – тебя сразу арестуют. Но вести об этом переговоры ты можешь. Мол, кончится эта бодяга, разойдемся – и тогда я смогу помочь твоему горю.

– Понятно.

– А если я кого-нибудь откачаю, я смогу использовать его слово? – спросила Света.

– В любых целях.

– Супер! – воскликнула она и предупредила с веселой угрозой: – Никому не советую впадать в кому!

– Еще вопросы есть? Генералу Грише всё понятно?

– Так точно, товарищ особист!

– Я парторг, а не особист, – поморщился Степа. – У инока тоже нет вопросов?

– Я их во время игры задам, – ответил Гена, нервически облизнувшись.

– Хорошо… – молвил мастер, передохнул и жестким угловатым голосом начал короткий обратный отсчет: – Три. Два. Один. Игра!

Инок посмотрел на собравшихся и улыбнулся: какие напряженные лица, и все на него смотрят. Вообще, он давно заметил, что напряженное выражение лица – это норма для каждого взрослого словоглота. Как только они вскрывают амулет и прочитывают свое слово, напряженность намертво приклеивается к их лицам. Здесь грань между детьми и взрослыми – а зачем она нужна? Быть, как дети, – вот и вся премудрость. Не думать постоянно о своем слове, а быть свободными – разве это не счастье? Главное, чтобы все захотели и перестали бояться, и сказали вслух свое слово, как я, – и тотчас же всё устроится!..

Парторг нервно ухмыльнулся: этот урод еще и лыбится! И ведь он даже не сознает своей ущербности – он ее проповедует! «Живите без своих слов, как я живу» – а сам, наверное, сменил слово у шамана и всех дурачит. Ну а если не дурачит, если не самозванец, если он и впрямь инок, о котором пророчество… Тем хуже для него! Партия посильнее любого инока, а пророчество – не более чем фольклор. Да и кому этот фольклор был известен? Пророчество три века не переиздавалось, весь тираж был изъят, а передавать такую глупость из уст в уста никто не стал бы. Но этот бродяга обнаружил книгу в развалинах бывшей библиотеки! Прочитал и возомнил себя черт знает кем! И что самое неприятное, журналюги пронюхали… Три века назад всё было бы проще!..

Журналистка посмотрела попеременно на инока и парторга и подумала, что первый выглядит увереннее. Правда, сумасшедшим, одержимым идеей, и положено быть более чем уверенными. Интересно, у него правда нет слова или он прикидывается? Либо урод, либо мошенник… Однако в истории он уже останется: открыл древлепечатный памятник еретического содержания – хит сезона, огромные тиражи… Был бы не дурак – имел бы процент с продаж, но где ему… Идиот, а имя всё-таки останется…

Писатель смотрел на юродивого с тем же завистливым раздражением, что и журналистка, но он чувствовал и еще кое-что. Пророчество, откопанное этим бродягой, больно било по самолюбию писателя. Уж он-то понимал, почему все зачитываются этим пророчеством: написана там сущая глупость, никто в нее не верит, но читают все. Почему? А потому что написано гениально: там столько слов, столько самых разных слов… Пищевая ценность текста просто феноменальная! И вот они читают, и видят свои слова, и им хорошо. Когда его, писателя, читают, им тоже бывает хорошо, для того и пишем, ведь пищевая ценность – главный критерий литературы, но по сравнению с тем пророчеством все произведения писателя выглядят очень бледно. Как ни крути, а этот болван отрыл настоящую бомбу, – может, писателя после этого и читать-то не захотят…

Врач, генерал и шаман предпочитали думать о слове насущном и о том, как бы не впасть в кому в малознакомой компании. Среди родных и близких всё было гораздо проще: рассказывали друг другу стихи, пели песенки, читали любимое место в книжке, а тут придется подумать, кому можно немножко довериться, кому нельзя, с кем можно заключить тайное соглашение о взаимном питании… Тут уж не до высоких материй, а то, что этот безумец проповедует, и высоким назвать сложно. Унизиться до уровня глупых детей – и только для того, чтобы избавиться от легких неудобств словоглотства. Не слышать слово – это всё равно, что не дышать, не есть, не справлять естественные нужды… Ведь это же элементарная физиология!

– Всем известно, зачем я собрал вас, – сказал парторг с привычной весомостью. – От вас зависит многое. Наш Собор должен вынести решение относительно смутьяна, назвавшего себя иноком. Инок, напомню, – это мифологический персонаж, герой недавно открытой древлепечатной книги. Случаи, подобные нынешнему, хорошо известны в клинической психиатрии. Однако мы пошли на поводу у средств массовой информации и устроили это издевательство над психически больным человеком – и только потому, что об этом написано в пресловутом пророчестве. Не думаю, что наше разбирательство будет долгим, ибо итог его очевиден. Но предоставим слово иноку – вдруг он всех нас переубедит…

Саркастически улыбнувшись, парторг умолк, а инок сказал:

– Я понимаю, что мне сложно поверить. Но я, сколько себя помню, всегда знал, что можно жить иначе. Ваши лица похожи на маски, они очень напряжены – и всё от постоянных мыслей о своем слове. А слово это ничем от других слов не отличается, это просто слово на бумажке. А всё остальное – самовнушение. И кома – результат самовнушения. Если вы все перестанете бояться, то станете воистину свободными – как я…

– Очень расплывчатая цель, – усмехнулся писатель. – Мы видим, что вы бродяга. Такого рода свобода вызывает отвращение – и ничего больше…

– А подвергать своих последователей смертельной опасности просто преступно! – гневно изрекла врач. – Я ежедневно возвращаю к жизни тех, кто впал в кому. А некоторые не возвращаются и умирают. Вам этого мало? Я вообще не понимаю, зачем мы здесь сидим.

Но несмотря на это коренное непонимание, заседание продолжалось еще два часа, как и было запланировано. Инок почти всё оставшееся время молчал, с улыбкой наблюдая за кипением страстей вокруг его простого учения, и вдруг в конце как бы что-то понял, и испугался, и начал говорить, даже пустословить, чтобы что-нибудь изменить, чтобы ситуация не совпала, но она всё равно отвратительным образом совпадала, и уже все это понимали, и чувствовали, чем всё кончится, и морально готовились сказать то, что должны, ведь от их слова зависит спокойствие общества словоглотов. И когда решение было единогласно, даже хором, принято, словоглоты в некой растерянности посмотрели на инока, и стало очень тихо, и мрачный голос мастера произнес:

– Стоп игра! Всё кончено! Распятие отыгрывать не будем.

Ничего не говоря, Гена Валерьев выбежал из 117 аудитории, из главного корпуса, из университетских ворот, и в парке, с которым граничит вуз, в безлюдном его уголке, опустился на растрескавшуюся скамью-бревно и плакал горько.

* * *

Когда слезотечение прекратилось, Гена тяжело поднялся с бревна и медленно, как после болезни, пошел через парк. «Замечательный синедрион… – вяло мыслил он. – А кем был Степа, Пилатом или Каиафой, я так и не понял. Зато со мной всё ясно. Кретин…» С аттракционов доносились гул, лязг и визг, из тира слышались шлепки воздушек, людей вокруг Валерьева становилось всё больше. На утоптанной площадке юноша увидел высокий деревянный столб без перекладин и проводов и подумал удивленно: «Зачем он здесь?» – но сразу же сообразил, что именно по этому столбу на Масленицу полуголые мужчины лазают за рыжеперыми петухами.