Герои Смуты - Вячеслав Козляков

Автор «Повести о победах Московского государства» писал, что «русские люди» из «боярского полка князя Дмитрея Тимофеевича» откликнулись на призыв Кузьмы Минина вмешаться в бой и помочь своим соотечественникам, которых уже превозмогали иноземцы. Он сравнил речь Минина, обращенную к служилым людям князя Дмитрия Трубецкого, со свечой, внезапно зажженной в кромешной тьме («аки не в светимой тме светлу свещу возже»): «Ныне бо от единоверных отлучаете-ся, впредь к кому прибегнете и от кого себе помощи чаете». И здесь автору «Повести…» приходилось «снижать» роль казаков: в захваченном обозе гетмана Карла Ходкевича они сразу «нападоша» на «множество винных бочек и на многое полское питие». Если бы не вмешательство воеводы князя Дмитрия Трубецкого, велевшего «бочки литовския растаскати и бити, чтобы воинству от пития пакости не учинихомся»[512], то казаки, видимо, остались бы пировать и исход боя вполне мог оказаться другим (косвенно это только подтверждает, что без участия казаков едва ли получилось бы справиться с войском гетмана Ходкевича).

Иная версия вступления казаков в «Хоткеев бой» содержится в источниках, происходящих из Троицесергиева монастыря. И здесь опять прославляется келарь монастыря Авраамий Палицын. Это оказывается он, а не Кузьма Минин, возжег «свечу» и увлек своей проповедью казаков, так что они бросились в бой, призывая имя монастырского покровителя: «Сергиев! Сергиев!» Другой троицкий келарь, Симон Азарьин, в книге о чудесах преподобного Сергия Радонежского открыл более прозаичный мотив выступления казаков. Кузьма Минин вместе с приехавшими под Москву архимандритом Дионисием и келарем Авраамием Палицыным смог умолить выступить казачьи станицы обещанием отдать им всю «Сергиеву казну». Когда же казаки увидели в полках взятые ими из монастырской ризницы золотые и серебряные церковные сосуды, архимандричьи шапки и одеяния, шитые золотом и украшенные каменьями, они устыдились своих прежних требований и отослали эту казну обратно в Троицесергиев монастырь[513].

Существенную разницу в деталях троицких рассказов И. Е. Забелин справедливо объяснял личными особенностями двух келарей: «Симон Азарьин, не менее, если не более Аврамия любивший свой монастырь, но не столько, как Аврамий, любивший свою особу, рассказывает о тех же обстоятельствах гораздо правдивее»[514].

Сам Кузьма Минин, поддавшись эйфории боя, ходил во главе дворянских сотен на две литовские роты — пешую и конную, стоявшие у «Крымского двора» за Москвой-рекой. «Дню же бывшу близко вечера, Бог же положи храбрость в немощного, — рассказывает автор «Нового летописца», — приде бо Кузма Минин ко князю Дмитрею Михайловичи) и просяще у нево людей. Князь Дмитрей же ему глаголаше: "Емли, ково хощеши"». Утром того дня князь Дмитрий Пожарский, видимо, был ранен; по свидетельству киевского мещанина Богдана Балыки, сидевшего тогда в осаде в Кремле, воеводу «подстрелили в руку»[515]. Минин отобрал три дворянские сотни и вместе с литовским служилым человеком на русской службе ротмистром Петром Хмелевским ударил на врага, стоявшего у Крымского брода. Ввиду наступающих дворянских сотен литовские роты стали отходить к таборам гетмана Ходкевича, но при отступлении «рота роту смяху». Увидя бегущие в беспорядке литовские отряды, воодушевилась и русская пехота, сидевшая до того в «ямах» и «кропивах». Ополченцы «поидоша тиском к таборам», видимо, пытаясь окружить войско гетмана Ходкевича с двух сторон. К этому маневру присоединилась и конница. Другой бой шел у важнейшего стратегического пункта — «Климентовского острожка» (небольшого укрепления у церкви Святого Климента). В итоге гетман отступил из своих таборов, побросав «многие коши и шатры». Московские «воеводы и ратные люди» встали «по рву древяного города», то есть по укреплениям, продолжавшим в Замоскворечье стены «Каменного города». Разгоряченные боем служилые люди пытались преследовать отходящее войско гетмана Ходкевича, но, как писал летописец, «начальники же их не пустиша за ров», благоразумно рассудив, «что не бывает на один день две радости». Вместо этого был устроен победный фейерверк: казаки и стрельцы два часа стреляли в небо «яко убо не слышети, хто что говоряше»![516]

Каждая сторона, конечно, по-своему оценивала происходившее. В русских источниках события 22—24 августа стали восприниматься как один победный день. В польских же источниках, напротив, раскрывается драматическая картина, когда литовскому гетману Ходкевичу оставалось пройти несколько сотен метров до вожделенной цели и войти в осажденный Кремль. Однако его отряды не выдержали удара объединившихся на время битвы полков Трубецкого и Пожарского. Так еще один несостоявшийся правитель Москвы вынужден был удовольствоваться видом Москвы с Поклонной горы, куда ему пришлось отойти из своей ставки у Донского монастыря после неудачных боев, обрекая осажденный польско-литовский гарнизон на медленную смерть от голода.

Возы с провиантом, привезенные гетманом, стали трофеем казаков князя Дмитрия Трубецкого. Надеяться осажденным в Кремле было теперь не на что. Гетман, правда, успел пообещать осажденным, что вернется не позднее чем через три недели с новым войском. Блокированному польско-литовскому гарнизону ничего не оставалось как поверить в это обещание. О настроениях в осажденной Москве откровенно написал Иосиф Будило в своих записках: «Предоставляю здесь каждому рассудить, какую скорбь испытывали осажденные, когда видели, с одной стороны, что их гетман удалялся, с другой — что их томят недостатки и голод, а с третьей — что неприятель окружил их со всех сторон, как лев, собирающийся поглотить, разинул пасть и наконец отнял у них реку»[517]. Но как бы ни страдал польско-литовский гарнизон, потерявший надежду на то, что «рыцарство» выручит их в ближайшее время, сидевшие в осаде не сдавались. Некоторое время спустя после победы над гетманом и его войском князь Дмитрий Михайлович обратился с письмом к осажденным, убеждая их сдаться: «Ваши головы и жизнь будут сохранены вам. Я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных людей». (Так и случится позднее, когда Москва будет освобождена.) В ответ был получен надменный отказ «рыцарства», продолжавшего твердить, что оно воюет со «шпынями» (разбойниками) и мужиками-«блинниками» ради интересов «светлейшего царя Владислава Сигизмундовича»: «Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились… Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей. Пусть хлоп по-прежнему возделывает землю, поп пусть знает церковь, Кузьмы пусть занимаются своей торговлей — царству тогда лучше будет, нежели теперь при твоем управлении, которое ты направляешь к последней гибели царства»[518].