Герои Смуты - Вячеслав Козляков

Пока осажденным в Москве дело виделось так, что всем в государстве стал управлять князь Дмитрий Пожарский, самому земскому воеводе пришлось столкнуться с серьезными проблемами. После ухода Ходкевича из-под Москвы вражда с полками князя Дмитрия Трубецкого не исчезла. По свидетельству грамоты, посланной вологодскому епископу Сильвестру, с приездом 5 сентября в земские полки братьев Ивана и Василия Шереметевых в стане князя Пожарского образовалась некая «тушинская партия». Туда вошли и такие знаменитые приверженцы самозваного «царя Дмитрия», как князь Григорий Шаховской, Иван Плещеев и князь Иван Засекин. Они стали агитировать казаков убить князя Дмитрия Пожарского и, разогнав земские полки, пойти грабить Ярославль и Вологду То ли всё объяснялось встречей старых друзей после разлуки, не обошедшейся без разгульных пиров и невоздержанных речей, то ли на самом деле всё обстояло настолько серьезно. На всякий случай князь Дмитрий Михайлович уже 9 сентября известил вологодские власти об угрозах прежних «тушинцев», которые хотели, «чтоб литва в Москве сидели, а им бы по своему таборскому воровскому начинанью вся совершати и государство разоряти и православных християн побивати»[519]. В Вологде не вняли советам соблюдать осторожность, за что и поплатились. 22 сентября город был взят «черкасами»; статья об этом событии, случившемся «небереженьем воеводцким», вошла даже в «Новый летописец»[520]. Известие летописи подтверждается и другими сведениями о разорении Вологды «безвесто изгоном». Вологодский архиепископ Сильвестр писал в подмосковные полки: «…а все, господа, делалось хмелем, пропили город Вологду воеводы»[521].

Дело Ивана Шереметева, еще со времен стояния нижегородского ополчения в Костроме, а может быть, и раньше (ведь обвиняли же его еще и в смерти Прокофия Ляпунова) препятствовавшего земскому движению, могло быть использовано князем Дмитрием Пожарским для оправдания своих решений. Земский полк первым делом занял и укрепил свои позиции у Арбатских ворот, построив острожек и выкопав ров. «Новый летописец» включил статью «о съезде бояр и воевод» со своей версией мотивов затянувшегося объединения: «Начальники же начаша меж себя быти не в совете для тово, что князь Дмитрею Трубецкому хотящу тово, чтобы князь Дмит-рей Пожарской и Кузма ездили к нему в табары. Они же к нему не ездяху в табары не для того, что к нему ездити, но для ради казачья убойства. И приговориша всею ратью съезжатися на Неглинне. И туто же начаша съезжатися и земским делом начаша промышляти»[522]. Условие, поставленное Трубецким, легко прочитывается между строк. Воевода Первого ополчения, руководствуясь соображениями местнической чести, хотел заставить менее родовитого князя Пожарского выполнять свои указы. Князь Дмитрий Пожарский мог согласиться на роль второго воеводы, но не на то, чтобы собранная в Ярославле земская сила и приказы полностью растворились в войске князя Трубецкого. У Минина и Пожарского не было никакой гарантии, что бывшие «тушинцы» и казаки не повернут оружие против них, поэтому они сохраняли осторожность. Компромисс был достигнут в самых последних числах сентября 1612 года. «Бояре и воеводы» князь Дмитрий Трубецкой и князь Дмитрий Пожарский (их имена стали писать в таком порядке в документах ополчения) согласились на уговоры, обращенные к ним со всех сторон. Более того, в грамоте объединенного ополчения говорилось, что кроме челобитных, был принят «приговор всех чинов людей», согласно которому воеводы и «стали во единачестве». Сохранилась и особая роль «выборного человека» Кузьмы Минина, чье имя упоминалось рядом с именами главных бояр объединенного ополчения. Дублирующие друг друга приказы, в первую очередь Разрядный, были объединены и сведены в новое место, так, чтобы не было обидно ни князю Дмитрию Трубецкому, ни князю Дмитрию Пожарскому: «и розряд и всякие приказы поставили на Не-глимне, на Трубе и снесли в одно место и всякие дела делаем заодно». Главная цель объединенного ополчения хотя и формулировалась расплывчато, но не содержала никаких призывов к мести: «Московского государства доступать и Росийскому государству во всем добра хотеть безо всякия хитрости»[523].

В октябре 1612 года войска ополчения уже вплотную приблизились к стенам Китай-города. Его укрепления «безпрестанно» обстреливались из «наряду» с башен («тур»), поставленных «у Пушечного двора, и в Егорьевском девиче монастыре, и у Всех Святых на Кулишках» (то есть, соответственно, со стороны Лубянки, Дмитровки и Варварских ворот). Осажденный польско-литовский гарнизон переживал агонию. О том ужасе, который творился в столице, дают представление записки упомянутого киевского мещанина Богдана Балыки, на свою беду приехавшего в начале июня 1612 года в Москву. Пехота стала просто вымирать. Особенно не повезло, видимо, тем отчаянным венгерским гайдукам, которые прорвались в осажденный город во время боев с гетманом Ходкевичем. Скоро почти все они умерли от голода. Польско-литовские солдаты и немцы, имевшие хотя бы какие-то средства, сначала съели всех кошек и собак. Богдан Балыка приводит чудовищный прейскурант на любую живность, которую только можно было найти в Москве: мышь стоила один злотый, кошка — восемь, пес — пятнадцать. Хлеб стоил от семи до десяти злотых. Он также поведал о трагикомичных обстоятельствах, при которых спасся сам, благодаря найденным в церкви Богоявления пергаменным книгам. Когда всё было съедено, а остатки травы скрыл ранний октябрьский снег, воинство окончательно одичало. Людоедство приняло невиданные масштабы. Съели тюремных сидельцев, ели свою «пехоту и товарищев» (Балыка насчитал до двухсот съеденных), раскапывали недавние могилы. Человеческое мясо заготавливали кадками, одна голова стоила всего три злотых[524]. Как выразился по поводу проявившегося каннибализма Иосиф Будило: «кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел»[525]. Всё это не было тайной для «бояр и воевод», писавших по городам о скором взятии столицы: «…и из города из Москвы выходят к нам выходцы, руские и литовские и немецкие люди, а сказывают, что в городе московских сиделцов из наряду побивает и со всякия тесноты и с голоду помирают, а едят де литовские люди человечину, а хлеба и иных никаких запасов ни у кого ничего не осталось: и мы, уповая на Бога, начаемся Москвы доступити вскоре»[526].

Когда в ожидании сдачи города начались первые переговоры, в дело вмешался лучший помощник истории — случай. 22 октября 1612 года стороны обменялись «закладами», то есть заложниками, и принялись вырабатывать договоренности об условиях будущей капитуляции. В этот момент казаки полка князя Дмитрия Трубецкого неожиданно пошли на приступ, неся с собой лестницы, по которым взобрались на стены Китай-города. «Пискаревский летописец» точно сообщил место, где была прорвана долговременная оборона Москвы: «с Кулишек от Всех Святых с Ыванова лушку»[527], то есть с того самого места, где стояла ближайшая к полкам князя Трубецкого «тура» объединенного ополчения, ведшая обстрел города. Следом за первым приступом ополченцев случилось так называемое «китайское взятье», то есть полное освобождение стен Китай-города от оборонявшего их гарнизона, затворившегося в Кремле. У тех, кто сидел в осаде, были основания считать, что их обманули, но остановить противника они уже не могли. Автор одной из разрядных книг неожиданно перешел с сугубо делового стиля на героическую патетику, описывая этот знаменательный момент: «Московски ж воины, яко лвы рыкая, скоряд ко вратом превысокого града Кремля, уповая отомщения врагом своим немедленно воздати». Остававшиеся в Кремле русские люди видели, как «рыцарство» во главе с полковником Струсем решало вопрос о сдаче. Они не могли не отдать должное мужеству своих врагов: «И тако снидошася вкупе на площед вся воинство, посреди ж их стоит началной воевода пан Струе, муж великий храбрости и многова разеужения, и рече: воини Полского народу полковникам и ротмистрам и все рыцерство! Весте сами настоящую сию беду нашу, юже наша кончина приходит; слаткий убо свет минуетца, а горшая тма покрывает и посекаемый меч уже готов бысть. Подайте ми совет благ, да како избыти можем от немилостивого сего меча враг наших»[528]. Совет был один: отправить послов «к воеводам московского воинства».