Когда цветут камни - Иван Падерин

Корюкову казалось, что он усиливает бег, стараясь вырвать у врага решающие секунды. Он не может выйти из боя, пока не будет взят этот дом с массивными колоннами. Пока работает сердце, пока дышит грудь, пока не вспыхнула боль и не заглушила сознание. В бою легче. В атаке боль и жар в ранах теряют силу.

Опираясь для устойчивости на древко развевающегося над головой знамени, Корюков как бы ищет опоры в густом задымленном воздухе, он делает, как ему представляется, саженные прыжки на одной ноге. До колонн, до подвального окна, через которое можно ворваться, осталось каких-нибудь двадцать шагов — три секунды времени. Опять щелчок в каску где-то возле уха. «В голову метят, сволочи. Но врете, не свалите!»

Кричать он уже не может, не хватает воздуха. Корюков чувствует, что его кто-то подхватил за поясницу и помогает делать прыжки. Справа и слева гремит «ура». Прыжок, еще один прыжок, еще один. Теперь он движется легче и быстрее. Кто же помогает ему? Кому пом силу поддерживать его шестипудовое тело?

Верба… Не умеет бегать, а догнал… И вот они вдвоем бегут обнявшись. Над ними гвардейское знамя. На знамени — Ленин. Он, будто живой, наносит последний удар по фашистскому гнезду.

— Ура-а-а! — Крик, не смолкая, катится по площади, между колоннами, проникает в подвал, на лестницы…

Бой кипит на каждой площадке, в коридорах, в залах, в комнатах. Это последний опорный пункт на подступах к имперской канцелярии. Уже занят второй этаж! Корюков находит в себе силы подняться туда. Нельзя выходить из боя, нельзя останавливаться, иначе боль возьмет верх над его волей.

Верба помогает Корюкову пробежать по коридору до угловой комнаты. Отсюда видно, как по улице текут знамена, знамена…

— Пулеметы сюда! — глухо кричит Корюков.

Этажом выше засели фашисты. На чердаке лает малокалиберная автоматическая пушка «дарданелл». Вдруг раздается сильный взрыв. «Дарданелл» подавился. Через несколько секунд с чердака мимо окон с неистовым ревом пролетают сброшенные фашисты. Кто их швыряет оттуда?

Верба выглядывает в окно: по водосточной трубе, как кошка, спускается разведчик Николай Туров. Благо, что Верба, прежде чем нажать спусковой крючок автомата, разглядел его лицо.

— Ты куда?

— Вы уже здесь! Я глух от контузии, понимаете? Я сейчас… — Он делает нечеловеческий рывок и, ухватившись за угол окна, перемахивает в комнату через Вербу. — Товарищ гвардии майор, они опять белые флаги выносят… Как, верить или не верить?

Корюков не отвечает. Прижавшись к стене спиной, он еще пытается удержаться на ногах, но отяжелевшая голова тянет его вниз. Жар, вспыхнувший в груди, словно пережигает волокна нервов.

— Корюков ранен… Надя! Надя! — бросившись вниз, кричит Туров.

Надя задержалась на той стороне площади, перевязывая раненого Бусаргина. Когда на подступах к имперской канцелярии показались белые флаги и штурм превратился, она услышала тревожный голос Турова. Или почувствовала сердцем? Она бежит на зов. Бежит через площадь, не видя, как сигналят ей однополчане: «Справа пулемет! Справа пулемет!»

Надя не оглядывается, не пригибается, она бежит во весь рост и, будто наткнувшись грудью на вилы, падает перед ступеньками парадного. Из-под пилотки на шершавый цемент заструилась кровь.

Туров подхватил Надю на руки. Она еще билась недолго в его руках, словно рвалась к Максиму, потом затихла.

Ее положили у колонн парадного на каменную плиту с бурыми пятнами. Туров попросил у кого-то из гвардейцев вещевой мешок — свой он давно где-то потерял — и стал укладывать его под голову Нади так бережно и осторожно, как будто она очень нуждалась в этом, а он боялся, чтобы она не застонала. Нет, на ее лице читалось беспокойство за судьбу живых. В потускневших глазах еще отражалось задымленное небо Берлина, и она как бы поднялась над всеми этими развалинами, величественная, как монумент из белого мрамора, обращаясь ко всему миру: люди, люди Запада и Востока, неужели вы забудете, кто брал Берлин и чьей кровью завоеваны победа и мир в Европе?..

Двоюродный брат Зейдлица обер-лейтенант Шульц, считавший себя со вчерашней ночи первым телохранителем нового канцлера Германии Геббельса, спускался в подземелье имперской канцелярии по длинной и отлогой лестнице. Шепотом он повторял фразы, приготовленные для доклада Геббельсу: «Задание выполнено. Верные вам войска сражались доблестно. Я лично косил русских из пулемета как траву. Хайль Геббельс!»

Это он, Шульц, хлестнул из пулемета по бегущей через площадь девушке с санитарной сумкой через плечо. Он убил ее уже после того, как по приказу генерала Вейдлинга были выброшены белые флаги. Но Шульц глубоко убежден, что русские остановились и прекратили огонь только потому, что у них не хватило смелости вступить в бой за имперскую канцелярию с такими отважными воинами, как он, Шульц.

«Даже если русские завалят все подступы к имперской канцелярии своими трупами, им не пробиться сюда», — так Шульц приготовился заверить Геббельса. После такого доклада доктор Геббельс, конечно, воспрянет духом, и Шульц вправе рассчитывать на его доверие и благодарность. Всем известно, что Гитлер щедро награждал и повышал в звании своих адъютантов и порученцев, а они были ему менее верны и преданы, чем Шульц Геббельсу.

С того момента, как Шульц ушел на линию огня выполнять задание Геббельса, прошло уже свыше пяти часов, и он не знал, что произошло за это время в подземелье. Лампочки на лестнице погашены, в коридоре тусклый свет, в отсеках, где жили адъютанты и порученцы, пусто. Даже некого попросить полить воды, чтобы умыться.

Шульц направился прямо к Геббельсу, ориентируясь на одинокую лампочку, мерцающую в самом конце подвала коридора.

Его остановил Адольф Вернер, диетический врач Гитлера:

— Заблудился?

— Я к доктору Геббельсу.

— Не лезь туда, Геббельса уже нет, — сказал Вернер с видом хорошо осведомленного человека.

«Этот, кажется, теперь сам претендует на пост канцлера», — презрением подумал о нем Шульц.

— Кто у господина канцлера? Там горит лампа…

— Директор министерства пропаганды доктор Фриче. Тебя туда сейчас не пустят! Помоги мне.

— В чем?

— Иди в гараж, слей из машины фюрера бензин в канистру и принеси мне. Ну, что стоишь? Надо успеть до прихода русских… Иди! — повторил Вернер и ушел в приемную Гитлера.

Ничего не понимая, Шульц посмотрел ему в спину: «Наглец, уже командует мной, морковная котлета!»

В приемной Геббельса, как и в других отсеках подземелья, было душно, пахло вином, паленой шерстью и кислотой. Кто-то, перетаскивая запасной аккумулятор из приемной Гитлера к Геббельсу, разбил коробку, и сейчас кислота дымилась на ковре.

Тут же пораженный Шульц узнал, что Борман покинул подземелье, а Геббельс покончил самоубийством. В кабинете Геббельса доктор Фриче совещался со своими помощниками…

«О чем же? Кажется, просит русских взять Берлин под свою защиту. Им срочно потребовалась машинка с русским шрифтом. Да, пишут письмо советскому командованию. — Шульц вслушался в голос Фриче, доносившийся из-за двери. — Он диктует, а переводчик стучит на машинке. О, какое унижение… Он просит разрешения выступить по радио, просит милосердия от имени народа, возможности работать на благо человечества…

Это бред пьяного. Трезвый немец не станет унижаться перед этими дикарями».

Шульц опрометью выбежал из приемной Геббельса и тут же опять наткнулся на Вернера, этого наглеца с холодной кровью. Да, Вернер сейчас, кажется, единственный в опустевшем подземелье немец, сохранивший самообладание. Он спокойно прохаживается по коридору, заглядывая во все двери. Кого он ищет?

— Идем со мной.

— Куда? — спросил Шульц.

— Идем, — властно приказал Вернер и, взяв Шульца за руку, повлек за собой.

Кабинет Гитлера. Часы остановлены. Стрелки показывают одиннадцать часов тридцать пять минут. Дня или ночи?

— О святой и великий фюрер! Зачем ты ушел от нас? — прошептал Шульц, входя в тускло освещенную спальню Гитлера. В открытом шкафу белело подвенечное платье Евы Браун.

В час свадьбы Гитлер дал Еве шоколадную конфету с отравленной начинкой. Вскоре ее труп был сожжен на его глазах. А сейчас и бездыханный Гитлер лежит на ковре. Открытый рот забит черной, как гудрон, кровью. В левом виске — пробоина. Трудно сказать, сам ли он застрелился, или ему помог Геббельс, который в последние часы проявлял бешеную энергию. Или в этом замешан и Борман, спешно и тайно покинувший подземелье? Вероятно, боялся мести за смерть Гитлера.

— Шевелись! — поторопил Вернер повара, в руках которого был клубок парашютных строп.

Вернер торопил повара, боясь, как бы Шульц не ушел от них. Наконец клубок был распутан. Втроем они завернули труп Гитлера в ковер и перевязали стропами.