Граждане Рима - София Мак-Дугалл

— Тебе, должно быть, здорово надоело заниматься этим. Нужно немного передохнуть.

И Уна пошла за ним. Единственное, в чем она могла без утайки признаться себе, это в том, что ей не хотелось разочаровывать его, она чувствовала, что должен найтись какой-то постепенный и нечувствительный способ сделать это.

Они дошли до того места, где изломы скал были самыми острыми, где вода, вспениваясь белыми бурунами, с пронзительным воплем прорывалась сквозь них.

Уна чувствовала, что и в самом деле перестала существовать, словно ее привычка воображать что-нибудь белое — снег или белесый свет, — вырвалась из-под контроля и поглотила ее.

Марк взял ее за руку, забрызганную прохладной изморосью, которой тянуло от реки.

— Уна, мне все равно, что меня ищут, — выпалил он. — Я рад, что пришлось бежать из Рима, рад, что все пошло не по плану… иначе я никогда не встретил бы тебя.

Он не был уверен, что говорит достаточно громко, что она вообще слышит его.

И он коснулся ее лица, вкладывая в каждое движение ту же осторожность, с какой в Риме люди прикасались к нему, давая достаточно времени, чтобы отстраниться. Уна не отстранилась. И даже когда он поцеловал ее, она чуть раздвинула холодные губы, Марк почувствовал в этом оттенок повиновения, которое испугало его. С таким же успехом он мог бы обнимать и целовать статую; Уна была такой же безответной и, казалось, такой же неспособной отстоять себя, воспротивиться.

Марк отступил на шаг и увидел, что Уна едва ли не плачет, чего ему видеть еще не приходилось.

— Прости, я… — сказала она, но запнулась и больше не могла вымолвить ни слова. Губы ее прыгали, и совладать с этим было невозможно.

Прежде ему случалось видеть ее испуганной, но никогда такой беззащитной, такой ослабевшей, все, во что он был влюблен, лишилось покрова таинственности. Как мог он сделать такое? Невозможно было не почувствовать себя неотесанным мужланом, и в то же время знать, что это не так. Марк рассердился на Уну, заставившую его почувствовать себя таким грубым. Недоверчиво, в отчаянии, он подумал: почему же ты боишься меня?

Эта новая, хрупкая, неузнаваемая личность нуждалась в утешении, поэтому Марк мягко сказал, стараясь, чтобы слова его прозвучали правдиво:

— Все в порядке. — И уже далеко не так искренне добавил: — Пустяки.

Уна коротко, с отчаянным видом, кивнула. Рискуя все окончательно испортить, Марк обнял ее и по-дружески привлек к себе; он, пожалуй, поцеловал бы ее в лоб или что-нибудь в этом роде, но не смог — это было бы нечестно.

— Хочешь, чтобы я ушел?

Уна снова жалко и беспомощно улыбнулась.

Когда Марк ушел, она, сгорбившись, села на камень, сквозь горячие линзы влаги глядя на бурлящую реку. И еще долго слезы стояли у нее в глазах, не стекая по щекам, не высыхая.

Марк медленно брел обратно. Злость на Уну минуту-другую не давала ему сосредоточиться. Почему она позволила поцеловать себя, если это казалось ей таким нестерпимым?

Но это ощущение длилось недолго. Хотя он все еще не мог понять ее чувства, ему казалось, что он почти помнит их: бессилие, потому что боишься оказаться бессильным, отсутствие выбора, потому что выбора нет. Приходилось ли ему раньше испытывать нечто подобное? Нет, просто на какое-то мгновение она показалась ему более реальной, чем он сам, — он не мог вспомнить, каким должен быть он сам.

И он сознавал, что, кроме того, она боялась причинить ему боль, хотя, конечно, каким-то образом все же причинила.

Поскольку теперь уже поздно было что-либо изменить, он весь, казалось, обратился в навязчиво пульсирующую, обращенную к ней мольбу — окликнуть его, сказать, что все это неправда. Жалкое комедиантство. Еще он подумал, что все погубил, хотя понимал, что — поступи он так или иначе — это все равно рано или поздно случилось бы. Ему захотелось вернуться туда, где он оставил Уну, не затем, чтобы что-либо сделать или сказать, а просто потому, что чувствовал, что идет по неправильному пути, словно против течения.

Должно быть, Товий увидел по монитору, как он приближается (и как он целует Уну — тоже? Марк вспыхнул, но так и не смог вспомнить, на какие именно участки были направлены камеры), потому что выскочил ему навстречу из крытого куманикой домика: вид у него был нервный, озадаченный.

— Новий… — сказал он, произнося это имя с некоторой недоверчивостью и смущением, как некую причудливую цитату. Марк покачал головой — пожалуйста, только не сейчас. Товий всем своим видом показывал, что дело не терпит отлагательств. — Что-то случилось. Я сам только что видел по дальновизору…

Значит, он не вел наблюдения, поскольку дальновизор и камеры слежения помещались в соседних домиках. Товий иногда разрешал своим ученикам смотреть дальновизор, заставляя их произносить по буквам слова, которые они слышали. Похоже, он специально искал Марка.

— Это про тебя… — сказал он. — Прямо не знаю, что и делать.

Он неуверенно, но настойчиво указывал жестами на дверь домика, где стоял дальновизор. Превозмогая усталость и недобрые предчувствия, Марк внял уговорам Товия и, взойдя по ступенькам, вошел в приоткрытую дверь, посмотрел на стоявший в углу обшарпанный дальновизор. Перед ним сидели Тиро, Келер и Мариний с женой. Они обернулись, потрясенно глядя на Марка, а затем снова уткнулись в экран.

— …За измену императору и государству.

В тишине появилось заполнившее весь экран его собственное изображение, которого он не узнал; по всей вероятности, он был тогда на год-два младше, но на вид ему было лет двенадцать, очень светлые волосы, солнце, отразившееся в глазах. Медленная, постепенно нарастающая музыка, и вот он снова стоит на подиуме, только что закончив надгробную речь. Они выхватили один-единственный момент, когда Марк, по чистой случайности, принял подобающий вид: прямой, торжественный, обращенный вовне взгляд, казалось, он смотрит прямо в глаза — в данном случае в свои собственные. Прежде чем показать, как он тяжело, неуклюже спускается по ступеням, зажав в руке бумаги, на экране замелькали другие съемки: вот Марк с родителями, машет рукой.

— Закончилось, — сказала Хелена.

— Погодите минутку, — пробормотал Товий. — Они крутят это снова и снова.

И вправду, появилась сделанная темными буквами надпись. «Специальный выпуск новостей. Остальные программы на сегодня отменяются».

Неподвижное изображение Золотого Дома. Черные штандарты по всему фасаду, черные вымпелы, свисающие из верхних окон.

— Правительственная резиденция, — произнес чей-то голос за кадром, — поручила нам обратиться к римскому народу со следующим заявлением. «Императору сообщили, что охрана больше не надеется найти Марка Новия Фаустуса Лео живым. В этот тяжелый час никто из членов императорской семьи не сможет выступить перед народом лично».

Это было явно все, что собирался заявить по данному поводу дворец. Изображение исчезло, и сдержанный диктор новостей тактично объяснил следующее:

— Стало достоверно известно, что Кай Варий, бывший секретарь брата императора, признался в убийстве Марка Новия, а также в убийстве своей жены, Гемеллы Паулины, о чьей смерти публично не сообщалось вплоть до последнего времени, и в скорейшем времени предстанет перед судом за эти преступления, равно как и за измену императору и государству.

Фотография Вария появилась в углу экрана и оставалась там все время, пока говорил диктор; Варий ошеломленно глядел в камеру, стоя на размытом фоне какой-то кирпичной стены. Хотя и казалось, что он только-только очнулся и на лице его не было заметно следов побоев, даже по такой маленькой фотографии Марк понял, что Варий глубоко потрясен, измучен, еле жив. Он с трудом приоткрыл веки, мышцы лица безвольно обвисли. Всякому, кто знал его, неплохо было бы увидеть это фото.

Марк вытянул руку и медленно, словно играя на публику, оперся о стену.

Затем снова повторились его кадры на подиуме, осененные скорбной музыкой.

— Это что, так и буду повторять весь день? — с явным неудовольствием спросила Хелена, когда цикл возобновился.

Мариний присвистнул:

— Какого черта?

А Тиро спросил:

— Ты знаешь этого человека?

Марк покачал головой, не отрицая, но как бы отмахиваясь от вопроса. Затем внятно произнес:

— Нет, в сущности, не знаю, он работал на отца. Это, наверное, какая-нибудь ошибка… ничего не понимаю.

— Куда ты?

— Скажу Делиру.

Он не обратил внимания на то, что они говорили ему вслед. Ты должен решиться на это сейчас, прямо сейчас, говорил он себе, прежде чем кто-нибудь узнает и остановит тебя. И все же он не хотел принимать окончательного решения до возвращения Уны. Переходя через мост, он напряженно думал, впрочем, вряд ли сознавая это; и точно так же, хотя он понимал, что потрясен, хотя чувство вины перед Варием и страха за него разбушевались в нем с новой силой и ему хотелось выть от сознания, что все его опасения до сих пор были недостаточны и дело обстоит гораздо хуже, — все это отошло на второй план.