Собрание сочинений. Т.2 Иван Иванович - Антонина Коптяева

Схватив кусок хлеба, она пошла к себе в комнату, на ходу кусая его, чувствуя себя беззаботной девочкой, быстро переоделась, сунула ноги в мягкие туфли, отороченные мехом, мимоходом заглянула в зеркало, висевшее на стене. Волосы растрепались. Почему-то ей пришла мысль устроить прическу, как у Ольги. Пойдет ли так?.. Варвара мигом расплела косы и стала расчесывать блестящие, потрескивавшие волосы, приподнимая их рукой, чтобы провести гребенкой до самых концов. Затем откинула их назад, помотала головой, но когда они сплошной, тяжелой массой повисли за ее плечами и она собиралась сделать себе зачесы, дверь стукнула, и в квартиру вошел кто-то. Это не Хижняк, не Елена Денисовна. Кто же? Мужские, твердые шаги… Они знакомы ей!

Радостно всполошенная Варвара отпахнула занавеску и выглянула из дверей комнаты с гребенкой в руке.

— Ах, это вы, Платон Артемович? — сказал она, еще не успев потускнеть.

Он промолчал, пытливо глядя на нее. Что он мог ответить? Да, мол, это я. Странный ответ и еще более странный вопрос, когда человек в упор глядит на тебя!

— А ты думала?.. — нерешительно заговорил он.

— Ничего я не думала! — возразила Варвара, защищаясь от вмешательства в ее сердечные дела: женщина проснулась в ней.

Логунов смотрел… Вот она перекинула половину волос на грудь и словно нехотя стала заплетать густые пряди, гибко шевеля среди них пальцами, но неожиданно радость, просившаяся в улыбку, осветила ее лицо.

— Какая весна, Платон Артемович!

Все в нем дрогнуло от этой улыбки и певучего голоса.

— Варенька! — Он порывисто шагнул к ней.

— Нет, Платон, нет! — быстро сказала девушка.

— Значит, я опять ошибся? — спросил Логунов почти с отчаянием.

— В чем ошибся? Разве я что-нибудь говорила вам? — поинтересовалась она, искренне недоумевая.

После стремительного ухода Логунова Варвара присмирела, раздумалась и опять затосковала: где же пропадает до сих пор Иван Иванович?

— Вы ничего не слыхали о нем? — спросила она пришедшего с работы Хижняка. — Что там думает Никита? Не собирается ли он ехать на нартах по голой земле! Нашли тоже опытного проводника! Да ведь еще дня два такого тепла — и снег превратится в жидкую кашу! По нему тогда ни проехать, ни пройти…

— Молчи, Варя! Меня самого забота одолела. Как зовут к телефону, так аж замерзну весь: опять, значит, Леша Зонов справляется: приехал? Нет, говорю ребятам, не приехал. В жизни не испытывал подобной кары! Досылаю ему для подбодрения порошки пантопона, всё укрощает боль… Сколько еще народу ожидает, терпит, но Леша у меня с ума нейдет! — Хижняк походил по комнате, что-то бурча себе под нос, потом искоса взглянул на Варю: — Видел я сегодня проезжего эвенка с тех сторон. Он толковал, будто Иван Иванович остался на Учахане до лета.

Девушка побледнела.

— До лета? Значит, он приедет не раньше чем в июле!..

Хижняк только махнул рукой.

Варвара ушла к себе, но заниматься не смогла.

«Так ведь можно и совсем не вернуться!» — думала она, потомилась еще, затем достала листок чистой бумаги и придвинула чернильницу:

«Дорогой Иван Иванович!

Без вас пусто везде стало. Гусев занимается с нами, но мы чувствуем, как ему скучно. Он хочет поскорее отделаться от курсов. Часто мы не понимаем, о чем он говорит, и решили больше заниматься на дому, чтобы не упустить зря время. Он перевел меня сестрой в палату… Я работаю, стараюсь очень и жду вас… — На этом месте перо споткнулось, и на письме появилась клякса, похожая на черную слезу. Варвара осторожно сняла ее куском промокашки, но пятно осталось. — Дорогой Иван Иванович! — продолжала она, начав следующую букву письма от самого края кляксы и тем как бы включив ее в свои ровные строчки. — У нас на Каменушке начинается настоящая весна. Я опять жалею, что не поехала с вами: боюсь, Никита не сумеет увезти вас с Учахана до распутицы.

Полозья нарт уже разрезают накатанную зимнюю дорогу, снег рыхлеет.

Дорогой Иван Иванович, сегодня мы обсуждали на сессии вопрос о строительстве больничного корпуса. Это уже утверждено. Жаль наше теперешнее помещение, но новое будет еще лучше. А сейчас Денис Антонович сказал, что слышал от кого-то, будто вы остались в тайге до лета. Он волнуется из-за Леши Зонова. Говорит, что Леша погибнет, потому что не хочет идти на операцию к Гусеву, не соглашается ампутировать ногу. Иван Иванович, довольно вам жить на Учахане.

Домой. На Каменушку! Каждый шажок оленей сокращает расстояние между ним и тою, которую он так любил.

— Домой! — усмешка злая и горькая трогает губы Ивана Ивановича.

Ведь не раб он своих страстей в конце-то концов!

Черные в темноте лиственницы выходят навстречу, расступаясь по сторонам лесной тропы. Тянется за оленями нарта, чертя след по хрупкому снегу. Так жизнь, прожитая Аржановым, неотступно тянется за ним. И нельзя эту жизнь отсечь, как наболевший кусок, и откинуть прочь. Да и не хочет он ее откинуть. Это учеба, работа, прекрасные часы и дни с Ольгой. Одно причиняет боль, другое бодрит и радует, а все вместе составляет сущность человека — Ивана Аржанова.

Он вскакивает с нарты и с километр бежит, не выпуская из рук ременной вожжи, но бежит не для согрева, ему нужно просто поразмяться, рассеяться.

Ехали ночами, по приморозу. Днем, пока кормились олени, люди спали в палатках. Когда кто-нибудь откидывал полог, казалось, горит все вокруг белым пламенем, такой ослепительный свет излучался от снега. На него больно было смотреть, глаза сразу заплывали слезами. Совершалось запоздалое обручение северной земли с солнцем.

На четвертые сутки после выезда с Учахана наступило тепло, примороз исчез, и ехать по ночам, в темноте, рискуя сбиться с пути, стало уже бессмысленно.

Рано утром, вскоре после выезда с места ночевки, транспорт остановился в лесу. Дорога здесь шла под уклон в долину, рыхлый снег становился все глубже. Олени то и дело проваливались на разломанной ими тропе. Не держало и широкое копыто.

— Плохо! Речка так себе, маленькая. Но снегу вровень с берегами! — крикнул Никита, шагая к Ивану Ивановичу из-под горы. Он был в расстегнутой дошке и темных очках, шапка сдвинута на затылок. Крупные капли пота блестели на смуглом лбу. — Не проберемся теперь по речке, а берегом — тропы нет. Много ивы, тополя… Можно бы двоим ехать впереди — рубить пальмой [7] деревья, — да снег больно мягкий, запорем оленей на пнях. Старики просят устроить собрание, советовать хотят.

— Ну, что же давайте послушаем…

Это было необычное заседание на ярко-белом снегу под нежно-синим небом. Новорожденные оленятки, спущенные с нарт, торопились на тонких, но уже крепких ножках к тревожно хоркавшим маткам, хрюкали странно и грубо, отыскивая своих кормилиц. Нельзя под такой шум говорить о серьезных делах. Пусть олени успокоятся. И люди, собравшись к нарте доктора, терпеливо ждали, покуривали, посматривали сквозь очки на снег, который казался им сквозь темное стекло голубым, на синее до черноты небо. На лицах людей довольство: весна — и озабоченность, вызванная тоже весной. Эвенки и якуты сидели рядом на сдвинутых нартах. У якутов была забота — доставить доктора в приисковый район, а прежде всего добраться до базы на большой реке, по льду которой проложена зимняя дорога. Эвенки беспокоились о том, как помочь якутам доставить доктора Ивана хотя бы до речной базы. Многим эвенкам помог Иван с Каменушки. Теперь надо выручать его.

— Придется ехать без тропы по нагорьям, где снегу поменьше. Все время держаться на закат солнца. Ехать так до двух камней, похожих на белых быков. Потом переехать через долину речки Келюгыч, через перевал и повернуть прямо на полночь… Тут до базы близко… Близко, да долго выйдет. Плохая штука — ехать без дороги. — Так сказал самый опытный пастух-эвенк, смуглый, сухой и легкий на ногу старик в одежде из оленьих шкур. Сделав свой резонный вывод, он помолчал, раскуривая трубочку, и все молчали, чувствуя, что оратор еще не высказался.

Вкусно дохнув дымком, старик повернул к доктору лицо, улыбавшееся каждой морщинкой, и продолжал по-эвенкийски:

— Мы тебе поможем. Тут сделаем табор, оставим оленей, женщин, ребятишек. Пускай ожидают. Мы, мужчины, пойдем с вашими нартами, чтобы помогать якутам, где плохо придется. Плохо везде будет, — добавил он успокаивающе.

Так учаханский транспорт двинулся в лес без дороги. Впереди пошли два якута и два эвенка на лыжах. За ними двинулись олени, впряженные в нарты. Каждую упряжку вели на поводу. В первый день проехали километров двадцать, а на другой день около шестнадцати, а на третий с огромным трудом одолели не больше «десять берста». «Собсем близко осталось!» — твердили и якуты и эвенки, но путь становился все труднее. Наконец дорогу пришлось утаптывать.