Десятая невеста - Анна Корвин

   Замочек вынул Некрутин кляп, и тот принялся поносить всех троих самыми срамными словами.

   - Ты что здесь делаешь? – воскликнула я. - Как ты тут оказался?!

   - Покоя мне не было с тех пор, как ты уехала, – ответил Некрута. – Понял, что не могу тебя одну бросить на съедение этим волкам. Ну и вслед за тобой отправился.

   - А чего ж мне не открылся?

   - Боялся, что, если станем общаться, обнаружат нас, – повесил голову Некрута.

   - Не доверял тебе, – встрял Камичиро. Мы с Некрутой говорили на белолесском, но, должно быть, можно было догадаться, о чем. – И правильно делал. Будь он чуточку половчее, а мы немного поглупее, может, ему б все и удалось.

   Он махнул рукой Замочку и Веточке.

   - Уведите его. А мы договорим с Малинкой… из Белолесья.

   Вопящего Некруту утащили. Мы с императором остались вдвоем, если не считать нескольких девок, которые по-прежнему работали за своими столами с таким видом, будто ничего вокруг них не происходит. Я подумала об Айю и снова разрыдалась. Некоторое время в комнате царила тишина, нарушаемая лишь моими всхлипываниями.

   - О демоне печалишься? – спросил Камичиро. – Не хочешь знать, что будет с тобой?

   - Да убьете, что еще будет, – безразлично ответила я.

   В тот миг мне было и впрямь все равно. Поглощенная горем, я не в силах была даже бояться.

   - Напротив, – сказал император. – Я тебя награжу.

   Хлюпая носом, я подняла зареванные глаза.

   - Что?..

   - Ты ведь так старалась попасть сюда. Так хотела. На все была готова для этого, - сказал Камичиро. Он говорил спокойно, но в его голосе мне слышался едва сдерживаемый гнев. – Что ж, я воздам тебе за усилия, радуйся. Ты останешься здесь до конца своих дней.

ГЛАВА 24

В том, что дело в Сам Сунь поставлено основательно, я убедилась очень скоро – у них даже темница имелась (для таких засланцев, как я, очевидно). Волшебного света, наполнявшего прочие помещения, тут не предусматривалось, поэтому я коротала дни в темноте, при тусклом светильничке. Точнее, ночи – дни мои отныне проходили в трудах.

   Сторожившие меня девки ни на какие вопросы не отвечали – делали вид, что не знают чужедольнего. Да я и не очень стремилась их задавать. О чем мне с ними разговаривать? Бежать тоже не пыталась: куда и как?..

   Каждое утро ко мне приходили две девки и выводили на работы – где были руки нужны, туда и отправляли. Ни к чему секретному, конечно, не подпускали. Еду приготовить, полы подмести, посуду помыть, одежу постирать – вот теперь были мои заботы. Порой поручали и что-то приблудное – кусачих червей покормить, личинок перебрать, напрясть светящейся пряжи. Я б, наверное, ослепла в этой горе, но, по счастью, меня выпускали на воздух – стирая в реке, я впервые увидела Сам Сунь с другой стороны, не с той, что смотрела на Небесный город. Почти везде гора была лысая, но склон, противоположный от озера, внизу порастал лесами. Там на делянках выращивали нужные для приблуд растения, а в самих лесах собирали для тех же целей травы да грибы. Где-то здесь должны были быть и рудники, на которых добывали самоцветы для приблуд, но их я не видела.

   Тут же на склонах горы стояли жилища для работников и стражи. Охранялось все очень строго: караул несли везде, куда ни кинь глаз, и стражники были не чета дворцовым – мышь не проскочит. У меня всколыхнулась было мысль, что из темницы не выберешься, а вот так-то попробовать можно было б, но тут же увяла: скорей всего, меня тут же поймают. Пусть меня иногда и выпускали на дневной свет, но глаз не спускали. Убить-то Камичиро, может, и не убьет (хотел бы – давно казнил), но крови попортить может.

   С Некрутой нас держали раздельно – видно, для того, чтоб не сговорились бежать. Я и видела его всего-то раз, мельком. Так только и узнала, что жив. Он по-прежнему был в Зухрашкиных тряпках, как и я в своих шелках для «служения» императору – нашу одежду нам оставили точно в насмешку над тем, кеми мы притворялись. С длинным, волочившимся по земле подолом и широкими рукавами работать было ужасно неудобно, и очень скоро роскошные шелка, в которых я должна была предстать прекраснее цветочка, превратились в замызганное тряпье. Но кому какое дело? – даже меня это не волновало, а всех остальных и подавно.

   Мной овладело оцепенение. Временами я задавалась вопросом: неужто и впрямь так пройдет моя жизнь? Может ли быть так, что я останусь здесь до самой смерти – никогда не вернусь домой, не обниму брата, отца, мать, не повидаю Белолесье? Мне не верилось, что так будет – но не верилось и в обратное. Порой я начинала рыдать, думая об этом, а потом – еще горше, вспоминая об Айю, и так бы, наверное, все глаза выплакала, коль не работа. Она хоть на какое-то время отвлекала меня, заставляя забыть о горестных думах. Но ночью, когда за мной захлопывалась решетка и я оставалась одна в темноте, все это обрушивалось на меня снова.

   Не знаю толком, сколько я так прожила – однообразные дни сливались в унылое полотно, я потеряла счет времени. И вот настал час, когда что-то само собой изменилось.

   Как сейчас помню, было раннее утро. Над Чиньянем поднималось умытое румяное солнышко, рассветный холодок пробирал до костей. На все лады гомонили птицы. Я стирала в ручье, в такой ледяной воде, что ломило руки. Встала, чтоб размять затекшие ноги и поясницу. Окинула взглядом пышные сосновые кроны, позолоченные первыми нежными лучами, сияющие бока Сам Сунь, светлое небо с редкими пышными облаками – и впервые подумала: а ведь, несмотря ни на что, я могу здесь жить. Что случилось со мной, почему я вдруг так подумала?.. Ни разу за все время, что я провела во дворце – веселилась, наряжалась, спала на мягких постелях, - у меня не мелькнуло даже мысли об этом. А теперь, когда я жила узницей и знала, что могу никогда не увидеть родных, мне вдруг стало почти хорошо в Чиньяне.

   Должно быть, смирилась с тем, что