Профессия – первая леди - Антон Леонтьев

Я порозовела. Бунич не забывает обо мне. Все же хорошо иметь в приятелях президента страны и его жену! Честное слово, если бы у меня не было Брани, я бы закрутила роман с президентом!

Мы славно отпраздновали помолвку. Даже Рая не раздражала меня больше трескотней о хворях и болезнях. Она жутко перепугалась, когда перевернула бутылку красного вина.

– Где у вас салфетки? – запричитала Рая и ринулась к серванту. Браня поморщился. Он терпеть не мог, когда кто-нибудь ворошит его вещи.

– Позвольте, я сам, – сказал он решительно. Блаватская стонала:

– Какая я неловкая, боже мой, как мне стыдно!

Рая вытащила упаковку с салфетками.

– Какая чудесная скатерть, жаль, ее уже не отстираешь! Красное вино, оно такое! Где у вас соль и сода? Надо посыпать, а потом сверху полить уксусом!

Раиса унеслась на кухню, я остановила генерала:

– Рая добрая душа, позволь ей проявить инициативу, Браня!

Блаватская вернулась с небольшим ведерком, в котором стояли коробочки и бутылочки с химическими средствами.

– Это я у вас под мойкой нашла, – сказала она и вытащила одну из бутылочек. – Пятновыводитель, американский. Я заморским не доверяю, лучше народных средств все равно ничего нет…

Браня сказал:

– Прошу вас, не стоит так беспокоиться, это сущие пустяки!

Но он не знал Раю. Остановить ее было так же невозможно, как задержать при помощи мусорного совка мчащуюся на вас ракету-носитель с нейтронной боеголовкой.

Рая вытаскивала из ведерка одно средство за другим.

– Какой у вас порядок, не то что у меня… Сразу чувствуется – мужчина привык к дисциплине!

– Оставьте это! – крикнул Браня.

Я еще никогда не видела его столь разъяренным. Рая держала в руках нечто, завернутое в старое полотенце.

– Ой, а это что, щеточки? Или скребочки? Если ими сейчас втереть пятновыводитель…

Браня подскочил к поэтессе и буквально вырвал у нее из рук сверток.

– Куда вы лезете, глупая гусыня! – крикнул он. Рая замолчала, а я подумала, что он несправедлив к Блаватской. Она хочет помочь ему и не заслуживает такого обращения.

Старое полотенце развернулось, что-то с глухим звяканьем упало на ковер. Это были не щеточки. И даже не скребочки.

Из замусоленного грязного полотенца вывалились серебряные вилки.

– Идиотка, кто тебя просил лезть ко мне под раковину и тащить сюда это ведро?

Меня поразил тон Брани – казалось, что он готов растерзать Раю за ее настырность. Я и сама иногда желаю, чтобы Блаватская провалилась на некоторое время куда-нибудь поближе к центру Земли, но отчего Браня реагирует столь бурно?

Вилки! Я пискнула. Это были мои вилки! Серебряные, с рукоятками в виде рыбьих голов с разинутой пастью и глазами-жемчужинами. Те самые, что в комплекте с ножами… Ножами, которыми… Мне не хотелось об этом даже думать!

Генерал неловко опустился на колени и стал собирать вилки.

– Папа, ты же уверял меня, что избавился от них! – произнес глухо Огнедар. Я посмотрела на директора КГБ, затем на своего жениха.

– От ножей избавился, а вот от чертовых вилок нет. Ошибка резидента, – голос генерала был сипл и глух.

Раздался оглушительный стук в дверь. Кто-то страстно желал присоединиться к нашему обществу.

– Всем сидеть! – приказал Огнедар. Он вышел в прихожую и через несколько секунд вернулся в обществе Дусика. Бедный мальчик подпрыгивал, опираясь на костыль.

– Серафима Ильинична! – задыхаясь, произнес он. – Я не мог дозвониться, похоже, у вас поврежден кабель. Мне надо срочно поговорить с вами!

Он умолк. Огнедар сказал:

– И что же вы хотите донести до нашего сведения, молодой человек?

Я посмотрела на Браню. Его лицо стало пепельно-серым. Всего пять минут назад он походил на влюбленного юношу, а сейчас выглядел как столетний старец. Вся энергия, пыл и задор улетучились.

– Я пойду домой, – засобиралась Рая Блаватская. Она натянула розовую шаль и горделиво направилась к выходу.

– Назад!

Рая подпрыгнула.

Огнедар подошел к поэтессе и весьма бесцеремонно толкнул ее в кресло.

– Сожалею, но вы не можете покинуть это помещение.

– Браня, что здесь происходит? – спросила я, обращаясь к генералу. Тот, шаркая ногами, добрался до софы и уселся на нее. Он даже не посмотрел в мою сторону.

– Огнедар Браниполкович, вам не кажется, что ваше поведение… – начала я, но он оборвал меня:

– Серафима Ильинична, вам сейчас лучше помолчать.

– Огнедар, – произнес странным голосом Браня, – обещай мне, что с Фимой ничего не случится. Убери этих двух, но ее не трогай!

Рая охнула, Дусик с грохотом опустился на ковер.

– Огнедар, прошу тебя, – произнес генерал, и его голос звучал как у смертельно больного человека. – Только не ее, заклинаю…

– Отец, ты обещал мне, что уничтожишь все, что украл на даче у этой дуры Гиппиус, – сказал Огнедар. – И ножи, и вилки!

Директор КГБ обвел нашу компанию тяжелым взглядом. Я обратилась к генералу:

– Бранечка, прошу тебя, скажи, что все это дурная шутка. Этого не может быть… Браня!

Генерал отвернулся. Сгорбившись, он сидел на софе. Вилки серебряно поблескивали на полу.

– Очень даже может, – произнес Огнедар. – Вам надобно знать, Серафима Ильинична, что мой отец – убийца.

Он сказал это таким будничным и спокойным тоном, что у меня перехватило дыхание.

– Именно он убил студентку театрального института Татиану Шепель. Отец закрутил с ней роман, потерял голову, решил на ней жениться…

Слова, как пули, сразили меня наповал.

– Браня, скажи, что это неправда! – произнесла я. – Твой сын помутился рассудком…

– Это мой отец помутился рассудком, – заметил Огнедар и улыбнулся. – И во всем виноваты эти картины!

– Но при чем здесь картины? – взвыла я. – Браня, скажи мне правду! О, Браня…

– Картины имеют к Браниполку Иннокентьевичу самое непосредственное отношение, – сказал пригорюнившийся Дусик. – Дело в том, что… Я недавно смотрел передачу об Иннокентии Суворе, герое Гражданской и Второй мировой войны, комбриге, отце генерала. Он был героем, боролся за коммунистические идеалы…

Дусик всхлипнул.

– В программе показывали его фотографии середины двадцатых. Когда я просматривал книгу о творчестве Стефана-старшего, то мне показалось, что один персонаж чем-то смутно напоминает Иннокентия Сувора. Тогда я использовал компьютерную программу – знаете, человеку можно подбирать прическу, состарить его или прилепить бороду, для этого требуется фотография… Я взял ее из книги о Стефане д’Орнэ. И у меня вышел мужчина, очень похожий на молодого Иннокентия Сувора. Но человек, который был его копией, погиб во время революции…

Огнедар хмыкнул и заметил:

– Молодой человек, вы поражаете меня своими феноменальными логическими способностями.

– А мне говорили, что в логике я ни в зуб ногой, – невесело произнес Дусик. – Серафима Ильинична, я позвонил вашему брату Илье и задал ему один вопрос. Он не мог сразу ответить на него, ему для этого потребовалось время. И когда он перезвонил мне, я все понял!

Я, как завороженная, слушала Дусика.

– Меня называют дурацким именем Дусик, хотя на самом деле мое имя Димитрий. Герцословацкий язык неисчерпаем на разнообразные и уникальные прозвища и обращения. А что вы думаете об имени Бобби? Как на самом деле звали Бобби Карпушинского, наследника Саввы и идейного вдохновителя Стефана-старшего?

Я закрыла лицо руками. О нет, только не это! Боги Олимпа, за что вы прокляли меня? Чем вызвала я вашу немилость? Отчего вы разлучаете Париса и Елену?

– Бобби – это вовсе не Роберт, и не Борис, не Болеслав, не Богумил и даже не Борзосмысл. Единственного отпрыска миллионера Карпушинского звали гордым греческим именем Иннокентий – «невинный»!

Директор КГБ произнес:

– Это мой дед. После революции, когда он потерял все свои миллионы, дед оказался перед выбором – или эмигрировать и влачить за границей, вдали от родины, жалкое существование эмигранта, или остаться! Он остался и стал Иннокентием Переяровичем Сувором, сыном крестьянина из Прюнска. С его знаниями и талантом он быстро отличился на Гражданской войне, где отчаянно громил тех, в чье число входил совсем недавно. Он сделался героем и любимцем власти. Но потом его арестовали по ложному доносу и расстреляли…

– Я знал, что должен это сделать, – сказал генерал Сувор. – Эти картины, когда я увидел их… Мой отец навещал в конце сороковых Стефана д’Орнэ, тот жил в Иоаннграде и снова звался Пузаном Палочкой. Художник к тому времени окончательно сошел с ума, витал в мире фантазий и воспоминаний. Он узнал отца, несмотря на то что прошло тридцать лет, и тот очень изменился! Он узнал и принял его за призрак! И отец забрал у него последнюю, седьмую картину из цикла «Человеческие добродетели». Стефан работал над ней много лет…

– Мне не мешало, что мой дед полжизни выдавал себя за другого. А вот отец… – заметил директор КГБ. – Я не понимал его увлечение картинами, тем более, как выяснилось, поддельными.