Сталин. Битва за хлеб - Елена Прудникова

Но как бы ни болело сердце за людей и как бы ни было жаль впустую растраченных производительных сил — а что можно сделать? Сельское хозяйство катилось по колее, в которую его поставил Декрет о земле.

Помните, Ленин говорил, что часть декретов советской власти принималась не для дела, а для пропаганды? «Большевики взяли власть и сказали рядовому крестьянину, рядовому рабочему: вот как нам хотелось бы, чтобы государство управлялось, вот декрет, попробуйте». Попробовали… Крестьяне считали спасительным для себя «черный передел» — но, как и следовало ожидать, реализация мечтаний полувековой давности уже ничему не могла помочь. Деревня оказалась не в состоянии усвоить лекарство, которое послужило бы к развитию за сто лет до того и ко спасению в год отмены крепостного права, как блокадный дистрофик не мог усвоить пищи, спасшей бы его пару месяцев назад. Четверть хозяйств явно уходила в отрыв, набирая силу, остальные же и при новой власти не имели перспектив. И дело в последнюю очередь в том, что стыдно «демонстрировать голытьбу перед американским крестьянином», а в первую — что держать в тоскливой безысходности большую часть населения страны в намерения власти никоим образом не входило. Равно как и повторение позора начала века, когда правительство служило марионеткой дельцов — на погибель себе и стране. Это не говоря о том, что с хлебом было по-прежнему плохо.

Ситуация усугублялась всё ещё невыразимым состоянием местной власти. После войны правительство попыталось осторожно разделить управленческий аппарат и партию — результаты получились устрашающими. За несколько лет совслужащие сформировали чудовищный бюрократический аппарат, который работал только на себя. К концу 20-х на него снова надели партийную узду и затянули крепко, но двадцатые годы были своеобразными.

На места правительственные постановления приходили с опозданием и выполнялись по желанию. Там схлестнулись два встречных потока: военный коммунизм с его отмороженностыо и волюнтаризмом и нэп с его бюрократией и коррупцией. У Гаррисона в «Неукротимой планете» есть такие слова: «Кто не видел, как приливная волна заливает действующий вулкан, тот вообще ничего не видел». Возможно, тут присутствует преувеличение в масштабах — но не в физике процесса. А уж когда обе тенденции сочетаются в одном человеке…

Крайними, как всегда, оказались бедняки — прочие могли хотя бы откупиться от власти, если не заставить ее себе служить. Мы уже писали о разверстке налогов, о перекладывании их с кулаков на бедняков, но ведь это еще не все! Крестьян обманывали буквально во всем.

«Государство пишет в газете и везде, что надо помочь материально бедняку, и устроило для этого пятилетний план помощи. А на деле в нашей волости вышло не то. Бедняку делают не помощь, а разорение. Одна самая плохая лошадь, которая у нас стоит 100 руб., дают ее за 300 руб. да передов просят 40 руб. В нашей деревне ни один человек не взял лошадь».

Ясно же, что не государство брало с мужика 200 рублей переплаты за плохую лошадь. Та ведь была у кого-то куплена, а не сама зародилась в кооперативе. Скорее всего, это местный деятель госторговли или кооперации крутил какие-то свои смутные дела: приобрел клячу у свояка за 250 рубликов, впарил за триста, ну и свояк его тоже не обидел…

Правительство как могло поддерживало бедные хозяйства, даже понимая, что деньги эти в общем-то выброшены на ветер. Самые бедные из хозяйств (а это около 5 млн. или 20 %), как уже говорилось, освобождались от налогов. Необлагаемый минимум устанавливали на местах — где 70, где 90 руб. дохода на хозяйство, 25–30 руб. на едока. Взять с этих людей все равно было нечего, а разоренные, они стали бы люмпенами, создав государству новые проблемы — как будто мало старых!

Выделялись бедным хозяйствам и кредиты, и семенные ссуды. В тех случаях, когда причиной тяжелого положения была, например, гибель лошади у крепкого хозяина, кредит и вправду мог помочь. В 1925/1926 гг. с помощью таких ссуд 750 тыс. хозяйств купили рабочий скот — это около 8 % безлошадных дворов. Где-то лошади появлялись, где-то исчезали — но, как бы то ни было, к 1927 году число безлошадных снизилось до 28,3 %. Это уже не так много, как прежде… а с другой стороны, это 7 млн. хозяйств! Средняя лошадь стоила 150 рублей, следовательно, чтобы обеспечить их всех скотом, надо 1050 млн. — в три раза больше, чем ежегодный налог со всей деревни.

В 1927 году все фонды кредитования бедноты в СССР в сумме составляли 29 млн. руб. Если считать беднотой те 35 % (или около 9 млн.), о которых говорил Сталин, то мы имеем по 4 рубля на хозяйство, если те 20 % (или 5 млн.), которые ввиду крайней бедности были освобождены от уплаты налогов, — то по 6 руб. Впрочем, кредиты брали далеко не все — их ведь еще и возвращать надо. Да что кредиты — нередко крестьяне отказывались даже от семенной ссуды, оставляя поля незасеянными или сдавая в аренду. Неудивительно: с засеянного поля надо платить налог да еще и отдавать ссуду (с процентами), а с беспосевных какой спрос?

Совершенно честно сказал в 1925 году Рыков: «Мы о бедноте чаще говорим, чем реально ей помогаем».

Ну а чем помочь?

На путях нормального, возможного развития сельского хозяйства — ничем. Государство Российское молчаливо признало это еще в 1861 году, не только бросив крестьян на произвол судьбы, фактически — медленно умирать, но и выжимая из них предсмертные выкупные платежи, по принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок». То же самое уже почти открыто признавал Столыпин, обрекая на смерть миллионы «лишних людей» ради спасения остальных и державы.

Большевики, как и правительство Александра II, как и Столыпин, отлично знали, что надо сделать: создать на селе крупные, интенсивные, высокотоварные хозяйства, а образовавшийся избыток людей направить на развитие промышленности. Вся беда заключалась в том же, что и у Столыпина: для бескровного реформирования деревни надо было иметь развитую промышленность, а промышленная реформа не могла опередить аграрную, поскольку средства для индустриализации и рабочие руки можно было взять только из уже реформированной деревни. Город же, каким он являлся, способен был принять ничтожную часть высвобождающихся людских ресурсов — а куда девать остальных?

Вот если бы найти такую форму агропредприятий, которая впитала бы в себя излишки людей, пусть даже за счет понижения прибыльности — пес с ними, с прибылями, деньги не дороже жизни! Создать из агропредприятий эдакое «человекохранилище», резерв, откуда потом по мере надобности черпать кадры, направляя их туда, куда нужно народному хозяйству.

Красивая идея. Но как её реализовать?

Фаланстеры от Ульянова

Скоро в снег побегут струйки,

Скоро будут поля в хлебе.

Не хочу я синицу в руки,

А хочу журавля в небе.

Свой сельскохозяйственный идеал большевики ни от кого не прятали. Видели они его отнюдь не в «крестьянском рае», а в «агрозаводах», в которых средства производства принадлежали бы государству, а люди работали по найму. Еще в ленинских «Апрельских тезисах» говорится:

«Создание из каждого крупного имения (в размере около 100 дес. до 300 по местным и прочим условиям и по определению местных учреждений) образцового хозяйства под контролем батрацких депутатов и на общественный счёт».

В феврале 1919 года было принято «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию» — значительный шаг вперед по сравнению с «Законом о социализации земли». В первую очередь потому, что в нем был наконец определен собственник земли — вся она становилась единым государственным фондом, заведовать которым должны были органы советской власти. Согласно положению, единоличное землепользование объявлялось «проходящим и отживающим», а идеалом и конечной целью всех аграрных преобразований авторы видели «единое производственное хозяйство, снабжающее советскую республику наибольшим количеством хозяйственных благ при наименьшей затрате народного труда». И если Закон о социализации был откровенно бредовым, то «Положение…» — всего лишь утопическим. Действительно, прогресс налицо…

Лев Литошенко в 1924 году с известной долей иронии так описывает будущую агропромышленность, как её видели большевистские деятели образца 1918–1919 гг.

«Развитая сеть советских хозяйств, управляемая общими органами народного хозяйства, работающая на общество и сдающая все свои продукты па удовлетворение общественных потребностей, включающая не только производство сельскохозяйственных продуктов, но и разнообразную их переработку… Советские хозяйства должны будут и совершенствовать технику производства. Электричество, которое в нашу эпоху является главной силой в промышленности, должно будет получить наиболее широкое применение в деревне и в сельскохозяйственном производстве. В советских хозяйствах должна быть раскинута сеть заводов и фабрик: консервные, кожевенные, машиностроительные (сельскохозяйственных машин и орудий), деревообделочные, текстильные, ремонтные и т. д. и т. п. предприятия должны развернуться во всей широте. Советские хозяйства должны явиться рассадниками агрономической культуры. Здесь должны содержаться стада племенного скота, конские заводы, производиться улучшение сельскохозяйственных культур и т. д. Наконец, советские хозяйства должны будут явиться центром социалистической культуры, просвещения, искусства, воспитания нового человека…»[220]