Вариант «И» - Владимир Михайлов

Мне ответили:

– Противопоказано. Там… небольшой беспорядок.

– Яснее?

– Был визит к вам.

– Жертвы?

– Есть.

– Взрыв?

– Нет. Газ. А охранявший вас нейтрализован иголочкой с ядом. Из пневматики. Все профессионально.

– Понял. А по Игре?

– Пока все тихо.

– Значит, надо ждать утром.

– Ждем. Как вас информировать? Куда вы сейчас?

Я назвал координаты. И сказал Наташе, вошедшей в комнату:

– Значит, так: едем к тебе.

Она кивнула, словно ничего другого и не ожидала.

– Сейчас нас тут сменят – и тронемся. Можешь пока выпить… Хотя лучше не надо. Этот паренек наверняка собирался о тебе позаботиться. Просто ты его упредила. Кстати: а как у тебя оказалось с собой это средство?

– Нормальное снотворное, – сказала она спокойно. – Всегда ношу с собой. Ему просто увеличила дозу.

– Ага, все ясно, – сказал я, подошел к дивану и стал смотреть на лицо спящего. И мозаика в памяти стала постепенно складываться в ясную картинку.

Незнакомец на Западном вокзале, назвавший меня вышедшим из употребления именем. Там, правда, была еще бородка – круглая такая аккуратная бородка вокруг лица. Но это – дело, так сказать, наживное.

А вот на посольском приеме, когда он разносил дринки, бороды не было. Зато прическа: волосы другого цвета, прилизанные, покрытые лаком – все как полагается.

Он, значит, и нагнал меня в переулке. Одинокий со скрипкой, снабженной глушителем. Или как тут правильнее сказать? Модератором? Сурдинкой?

Но не только там встречались мне эти черты лица…

Я нагнулся, повернул его голову, вглядываясь. Да, особенно за ушами. И нос, кажется, тоже. Да, и нос. Ну что же – сработано на четверку, не более того. Торопились, видимо. К празднику им требовался полный комплект.

…Послышался звук снаружи: подъехали. Через минуту постучали в дверь. Я на всякий случай взял автомат и пригласил войти.

Мы взаимно опознали друг друга. Я приказал дожидаться группы, передал найденный в кармане препарат в маленькой, плотно закрытой коробочке и сказал Наташе:

– Ну – поехали?

Она кивнула.

Уже в машине я, не удержавшись, спросил:

– Жалеешь – что оказался не тот?

Она ответила не сразу:

– Нет.

Но тут же добавила:

– Пока – не жалею. Иначе…

Что «иначе», так и осталось при ней.

Впрочем, не зря сказано в суре семьдесят четвертой: «И мы погрязали с погрязавшими». Так что никого не станем винить: право это – не за нами.

10

До жилья Наташи, ставшего для меня уже достаточно привычным, мы добрались не без препятствий; хотя то были, если можно так сказать, препятствия приятного свойства, ни ей, ни мне никакими бедами не грозившие. Скорее напротив.

Я намеревался свернуть с МКАД на Ярославку; тут меня и остановили: выезд был перекрыт, надо было разворачиваться и съезжать на параллельную. Наталья чуть не заплакала в голос, я высказался – однако лишь мысленно: жизнь в Германии заставила меня уважительно относиться к полиции. Запрет относился, естественно, не ко мне лично; заворачивали всех. Я на миг вышел из машины: с высоты роста рассчитывал лучше разглядеть, в чем же суть, – и разглядел. Пришлось тут же выругать себя за рассеянность: я ведь знал, что ночью тут будет не проехать, но вот – за всеми волнениями вылетело из головы. Пока я занимался самокритикой, офицер из оцепления подошел ко мне, чтобы поторопить или, может быть, применить санкции за остановку в неположенном месте. Он начал на достаточно высокой ноте; пришлось предъявить документ – не журналистскую карточку, но и не самый убойный, для него хватило и этого. Он проглотил язык и отсалютовал, я кивнул ему, заглушил мотор, попросил полусонную Наташу обождать немного, и прошел за оцепление. Я знал, что там находится, но знать – одно, а увидеть перед собой, и может быть, даже потрогать руками – во всяком случае, именно для меня и именно сейчас – было чем-то, очень близким к счастью.

Здесь стояли войска; на специальном тренировочном плацу проводилась одна из последних репетиций парада Столетия Победы.

Я всегда любил не только Флот, но и Армию, хотя уже давно не нахожусь в строю. Но последние двадцать с лишним лет практически не видел ее – разве что по TV, по российским глобальным или немецким программам. Но ящик не передает тепла и запаха разогретых боевых машин, солдатских комбинезонов и сигарет, кожи и смазки; микрофоны не улавливают того, что говорится не на публику, а между собой; объективы камер не заглядывают в упор в глаза. Именно всего этого мне и не хватало, и сейчас я спешил утолить свой голод по этой информации, хотя непосредственного оперативного значения для меня она и не имела.

Я ступал неторопливо, силой удерживаясь, чтобы не сорваться на бег. Шел и думал о том, как ухитрилась армия выжить в тяжелейшие для нее (и для других тоже) девяностые – нулевые годы, полураздетая, полуголодная, недовооруженная, разучившаяся побеждать, недоумевающая относительно своего будущего, запутавшаяся в реформах, до конца не понятных даже их авторам, потерявшая уважение в мире и – что куда важнее и горше – в собственном народе, когда только генеральские фуражки задирали свои тульи все выше – головы же, напротив, клонились долу. Что удержало ее? История, конечно: она часто выручает в роковые минуты. Но история не кормит, не снабжает, не горит в цилиндрах и турбинах моторов, она лишь помогает наилучшим образом использовать то, что у тебя в руках. Призвание людей, на чьих плечах армия тогда выстояла, чтобы вскоре начать уверенное движение вперед? Разумеется; но и одного желания, одной страстной любви, одних талантов недостало бы. Нужны были деньги; и когда они появились (мы знаем, откуда), золотые семена упали на хорошо, тщательно подготовленную почву. И пошло в рост…

Вот они наконец совсем рядом. Здесь стояли тяжелые машины, крейсеры полей, пушечно-ракетные подушечники на реактивной тяге, с тройной защитой и компьютерным перехватчиком чужих ракет, восхитительно страшные даже в неподвижном безмолвии. Вероятно, они пришли сюда незадолго до нас – только теперь я сообразил, почему на перекрестках и развязках этой ночью виднелось множество военных регулировщиков. Дальше можно было заметить боевые машины пехоты; не знаю, та ли это была модель, что я недавно видел куда южнее, далеко за пределами России, – или уже что-нибудь поновее. Пехота с них разминала ноги, тлели редкие сигареты, хотелось подойти к ним и потолковать, но не оставалось времени – да и не стали бы они разговаривать с гражданским на интересовавшие меня темы, а предъявлять каждому документы было тоже не след. Несколько военных обогнало меня, направляясь к площади, все в полевом камуфляже, звездочек было не различить; я почувствовал на себе их внимательные взгляды, но никто меня не остановил, и это было хорошим признаком: значит, крепкой была уверенность в том, что оцепление несет службу исправно. Там, где один пытается доделывать за другого, никогда не будет военного порядка. Они отдалялись от меня, шагая упруго и напористо, а я почему-то вдруг остановился. Не то чтобы расхотелось общаться, но я понял вдруг, что это радостное ощущение своей силы, духовной и материальной – их ощущение, а у меня пока не было права на такое. Через немногое время прозвучит над площадью: «К торжественному маршу! По-баталь-онно! На одного линейного дистанции!..», и все прочее, что полагается – и начнется праздник силы. Но чтобы он начался и завершился так, как нужно было для России, мне надо еще поработать…

Я повернул назад и возвратился к машине. Стоявший на выходе отдал честь, я кивнул в ответ. Машина стояла на месте, Наталья спала, пристроившись боком на сиденье. Хрюкнул стартер. Мне пришло в голову, что стоило бы заодно заехать и в отель, посмотреть – что же там на самом деле произошло, а главное – забрать мои записи и все прочее, что было мне дорого; но жаль было женщину, и я направился прямо к уже ставшему немного и моим жилью.

11

У себя дома она быстро уснула, – наверное, нервная перегрузка сказалась, такие дозы были не по ней, их даже лошадиными не назовешь – дозы для динозавров. Даже для меня было многовато; однако у меня нет такого убежища от стресса, как сон, возникает, наоборот, бессонница. Конечно, от нее есть прекрасное лекарство, продается дозами по 0,5 и 0,7 литра, принимается в зависимости от привычки. Но сейчас я не мог позволить себе ничего подобного: до утра оставалось немного, и надо было сохранять форму. Потом, когда все завершится, может быть, и отведу душу.

Оставался один способ: расслабиться и думать о чем-то постороннем, интересном, увлекательном. Я поискал – и не нашел ничего более приемлемого, чем попытка окинуть единым взглядом всю ситуацию, в которой мы оказались перед решающим днем.

Вообще самым удивительным сегодня представлялось то, что весь мир, хорошо понимая смысл и значение происходящего и никак не желая такого развития событий, все же позволил нам сделать то, что мы сделали и собирались теперь завершить. Потому что ведь могли и не позволить. Соединенные Штаты оставались Соединенными Штатами, Тихоокеанский Блок вовсе не терял силу, но продолжал набирать ее, бывшие наши вассалы, внешние и внутренние (если иметь в виду западных и югозападных; никак не азиатских), как всегда, желали России всего самого худшего, что только можно было представить, и еще немножко сверх того, а Европу (я уже привычно не включал Россию в это понятие), все еще больную изнурительной демократией, которая не компенсировалась патриотизмом высокого давления, как это было в Америке, готовой на попрание (но обязательно с дружеской улыбкой на хорошо ухоженном лице) любой морали, если только где-то возникало хоть малейшее неприятие принципа «Что хорошо для Америки, хорошо для всего мира», – Европу уже привычно трясло от страха, ей мерещилось новое нашествие – на сей раз не со свастикой и не с серпом и молотом, но с полумесяцем на знаменах. То есть превращение России во всесторонне сильную, интенсивно богатеющую, возглавляющую в политическом и военном отношении весь исламский мир державу, саму все более прорастающую исламом (для которого в русской душе всегда найдется уголок, как и для чего угодно другого, поскольку она по первооснове своей всеприемлюща), должно было, казалось, заставить весь прочий мир вступить в коалицию, как сто с небольшим лет назад – против Гитлера. Почему же? Ведь для того, чтобы помешать, вовсе не пришлось бы начинать Третью войну: придушить развитие можно было и в самом начале, если взять за точку отсчета Банное совещание, поскольку Генеральское, видимо, так и осталось неизвестным даже для лучших разведок, – можно было затеять еще одну, две, три локальных войны, лучше – междоусобных, снова поднять хотя бы курдов, опять столкнуть турок с греками на Кипре, разжечь два-три-четыре костерка в неисчерпаемо темпераментной Африке, наконец, заново стравить Сирию – с Израилем, чтобы загрузить Исламиду ее внутренними проблемами и лишить ее времени и спокойствия, потребных для размышлений о перспективах русско-исламского взаимопритяжения. Тогда – в двадцатые и даже в первой половине тридцатых годов – все это было не только реальным, но и осуществимым без особого труда. То есть была цель и имелись средства для ее достижения; отчего же?..