Толпа героев XVIII века - Евгений Анисимов

Дашкова писала научные статьи, издавала «Собеседник любителей российского слова». В нем публиковали свои произведения Гавриил Державин, Денис Фонвизин, Яков Княжнин, много своих творений печатала и сама Екатерина II. Княгиня Дашкова ставила спектакли, она вообще любила музыку и даже сама ее сочиняла. Но к концу царствования Екатерины II положение Дашковой в Академии стало малоприятным. Екатерина II была напугана французской революцией и опасалась малейшего намека в прессе о революции, республике. И тут в издании Академии наук вышла пьеса Княжнина «Вадим Новгородский», в которой на материале вече Великого Новгорода воспевалась республиканская вольность. Дашкова, по-видимому, не прочитала пьесы, и ей стала «мылить голову» сама императрица. Разговор получился неприятный и обидный для самолюбивой Дашковой: «Что я вам сделала, что вы распространяете произведения, опасные для меня и моей власти? – Я, Ваше величество? Нет, вы не можете этого думать. – Знаете ли, – возразила императрица, – что это произведение будет сожжено палачом? – Мне это безразлично, Ваше величество, так как мне не придется краснеть по этому поводу». Так описала в мемуарах этот разговор сама Дашкова. Для таких людей, как она, всегда важно, чтобы последнее слово осталось за ними: мол, за позорное сожжение книг пусть будет стыдно не мне, а императрице, которая хвалится своей просвещенностью! Екатерина II дает иной, более вероятный конец разговора с Дашковой: «Мне это безразлично, Ваше величество. Вы поступите, как Вам заблагорассудится, мадам». В общем, стало ясно: Дашковой недовольны, да и она была недовольна многим вокруг нее. Характер Дашковой к старости сильно испортился, и эта суровая, язвительная и капризная женщина вызывала у многих насмешку, ибо ее, Пострелову, никто особенно не боялся.

Дашкова попросилась в отставку, которую ей тотчас дали. Она уехала в свои имения, подолгу жила в Москве – столице всех недовольных и обиженных Петербургом вельмож. В ноябре 1796 года умерла Екатерина II. Вскоре после вступления на престол нового государя Павла I – сына свергнутого (не без участия Дашковой) императора Петра III – московский генерал-губернатор Измайлов приехал в богатый дом княгини Дашковой, вошел в спальню к больной старухе и грозно сказал ей: «Государь приказал вам покинуть Москву, ехать в деревню и припомнить там 1762 год».

Так и было написано в царском указе! Дашкова беспрекословно повиновалась – наконец-то ее роль в русской истории по достоинству оценили. Ее отправили в дальнюю деревню, где княгине пришлось жить в тесном крестьянском доме несколько месяцев, но она несла свой крест мужественно и гордо. Сохранившийся ее портрет точнее других передает характер этой женщины. Вот она сидит в углу избы, за маленьким столиком, прямая как палка, гордая, в сером халате, колпаке, но со звездой ордена Святой Екатерины на лацкане халата. В ее позе, ее взгляде – непреклонность и смертельная обида на весь свет.

Последние годы жизни (она умерла в 1808 году) Дашкова посвятила писанию своих мемуаров. Она писала их для сестер Уилмот, которых она любила экзальтированно и демонстративно. Записки эти пристрастны и субъективны. Писала она их, чтобы вновь вернуться к памятному 1762 году, чтобы хотя бы на бумаге подправить прошлое, изменить его в свою пользу. Уже давно в могиле почти все участники тех событий, уже Наполеон стоит у границ России, а княгиня Дашкова все спорит и спорит со всем миром. Зачем? Что она хочет доказать нам, потомкам? Мы и так восхищаемся этой необыкновенной женщиной, благодарны ей за вклад в русскую культуру и науку.

Ее жизнь удалась, состоялась, она была яркой и насыщенной, и кажется, что Дашковой нет оснований тужить, в чем-то оправдываться перед нами, стремиться навязать нам суждение о себе самой. Так, перед смертью она писала своей подруге Гамильтон: «Ум и проблеск гения довольно многие приписывают мне. В первом я не чувствовала недостатка, но на второй не обнаруживала ни малейшего притязания, разве только в музыкальном искусстве». Читатель, вы слышали когда-нибудь о композиторе или музыкальном деятеле Дашковой, которого можно было бы поставить рядом с Березовским или Рашевским? Словом, Дашкова остается Дашковой – честолюбие, гордыня родились раньше нее. А как известно, гордыня – матерь других человеческих пороков.

Денис Фонвизин: гений и тщета человеческая

В повести Гоголя «Ночь перед Рождеством» есть место, которое помнят многие. Кузнец Вакула на черте прилетел в Петербург, попал во дворец и попросил у Екатерины II черевички для своей коханой. Выслушав Вакулу, императрица обратилась к стоявшему в отдалении «средних лет человеку с полным, но несколько бледным лицом…» и сказала: «Вот предмет остроумного пера вашего!.. По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего “Бригадира”. Вы удивительно хорошо читаете!..»

Гоголь ничего не придумал, так это и было. Читал Фонвизин свои произведения изумительно. Внешне невыразительный и болезненный, он преображался, когда брал в руки листы рукописи своей пьесы и читал ее, как тогда говорили, «в лицах». При этом он умел пародировать людей, подражать их голосу и манерам, и слушатели покатывались со смеху, узнавая своих знакомых.

Так, в Петергофе, в уютном Эрмитаже он читал свою пьесу «Бригадир» Екатерине и нескольким ее придворным, сидевшим за большим обеденным столом. Сразу же после ананасов и клубники был «подан» Фонвизин со своей комедией, чем вызвал «прегромкое хохотанье». Впрочем, такова уж судьба многих художников – выступать на ковре у сытой власти, развлекая ее. Фонвизин не был исключением. Он всегда трепетно жаждал внимания власти, похвалы людей высокосидящих, был тщеславен, суетен и суетлив. Собираясь в Италию, он писал: «Хочу нарядиться и предстать в Италии щеголем… Это русский сенатор! Какой знатный вельможа! Вот отзыв, коим меня удостаивают, а особливо видя на мне соболий сюртук, на который я положил золотые петли и кисти…» И это – великий драматург, обличитель чужих пороков! Он вел себя как Митрофанушка, был начисто лишен самоиронии. Впрочем, так часто бывает с великими художниками…

Польза от декламаций была для Фонвизина огромна. Его приметила императрица, похвалил и сделал своим помощником воспитатель наследника престола Павла Никита Панин. А чуть позже его стал привечать всесильный фаворит государыни светлейший князь Григорий Потемкин. Приглашения к вельможам посыпались одно за другим. Началась громкая слава Фонвизина. Он шел к ней давно, готовился, усердно учился в гимназии, Московском университете. Как-то раз, побывав в Петербурге, Фонвизин был потрясен не столько роскошью двора, сколько чудом театра, к которому с тех пор он воспылал страстной любовью. Особенно нравилась ему комедия, сатира. Он вообще был рожден для сатиры: «Весьма рано появилась во мне склонность к сатире. Острые слова мои носились по Москве, а как они были для многих язвительны, то обиженные оглашали меня злым и опасным мальчишкою; все же те, коих острые слова мои лишь только забавляли, прославляли меня любезным и в обществе приятным. Меня стали скоро бояться, потом ненавидеть».

И хотя в этом много самолюбования, под его перо действительно боялись попасть многие люди света, придворные. Он был умен, наблюдателен, беспощаден, даже безжалостен к людям, которых вообще не любил, кроме трех-четырех персон, включая себя. Из писем Фонвизина видно, что окружающие его люди (за редким исключением) – потенциальные герои его комедий. Он умел гениально «записывать» жизнь и переносить замеченное на сцену. А лейтмотив всего этого: «Принужден я иметь дело с злодеями или дураками». Издеваясь над пороками ближних, он сам с наслаждением порокам предавался. Светские удовольствия, женщины, еда, нарядная одежда влекли его всегда. Так часто бывает – ругаю свет, а сам из него не вылезаю! «Народу было преужасное множество, но, клянусь тебе, что я со всем тем был в пустыне. Не было почти ни одного человека, с которым бы говорить почитал я хотя за малое удовольствие». Гордыня безмерная! Разоблачая пороки, он не был сам добр и гуманен. Как-то Панин подарил ему тысячу крепостных крестьян, которых он так разорил оброками, что они взбунтовались; вид их, оборванных и голодных, вызывал даже жалость следователей…

Но я не склонен осуждать Фонвизина, ибо есть множество мизантропов и скряг, которые не создали ничего полезного для общества, а Фонвизин перелил свою наблюдательную мизантропию в гениальные пьесы. В чем же, например, значение его «Бригадира»? Это первая оригинальная русская, на русском материале, комедия о современности, о типичном в нашей жизни. Многое из того, что смешило зрителей XVIII века, сейчас уже не кажется смешным. Наверное, так же будет со Жванецким, Шендеровичем и другими нашими сатириками, и потомки будут удивляться: что же нас в них так потешало? Такова судьба и фонвизинского «Бригадира». Но все же кое-что от юмора Фонвизина осталось. Вот бригадирша. Это о таком распространенном типе женщин драматургом сказана бессмертная фраза: «Толста, толста! Проста, проста!»