Прогулка под деревьями - Филипп Жакоте

Швейцарский поэт навсегда связал свою жизнь с Францией. В Гриньяне написаны почти все его поэтические книги (за исключением первых юношеских сборников), и почти все они так или иначе описывают эти места, ставшие второй родиной Жакоте. Впрочем, «первая» находится сравнительно неподалеку — он появился на свет в романской Швейцарии, в кантоне Во, в городке Мудоне, недалеко от Лозанны, в семье ветеринара. Его отец, фигура вполне незаурядная, — его профессия была тогда редкой и доходной, он был офицером и ученым, пассионарием и эрудитом, самостоятельно изучившим десятки языков. Мать, напротив, была по натуре сдержанна и скорее замкнута, хорошо знала музыку и литературу. Безусловно, что сын чувствовал себя гораздо ближе к матери, чем к отцу. Но во всем творчестве Жакоте мы почти не встретим никаких упоминаний о семье и детстве, разве что очень прикровенные. Здесь поэт делает сознательный этический выбор (совпавший с врожденными свойствами души); в одном из интервью он замечает по этому поводу: «Я никогда не был способен, в отличие от многих современных писателей, из какого-то допотопного целомудрия говорить о своей личной жизни». Кроме того, Жакоте всегда остерегался нарциссической и ностальгической замкнутости на своем детстве. Однако «отказ от детства» имеет не только нравственное, но «философское» обоснование, о чем Жакоте говорит в ранней книге прозы «Элементы одного сна»: «…бесполезно оплакивать наше детство… мы, скорее, должны меняться вместе с часами и годами, преображать в вечное настоящее всегда распахнутое пространство позади и впереди нас (освещаемое тусклыми звездами нашего незнания)…» С годами поэт становится снисходительней к прошлому, и в его стихах и прозе начинают чаще появляться вкрапления детских воспоминаний.

Однако он охотно вспоминает, что уже в раннем детстве, лет шести или семи, уже попробовал впервые написать стихотворение на пишущей машинке своего отца. Позже семья переехала в Лозанну, где будущий поэт учился в лицее и в университете, получил первые опыты литературной жизни, завязал знакомства (писатель Рамю, поэт Гюстав Ру, издатель Мермо, направивший его работать в Париж), выучил греческий и латынь, немецкий, пытался переводить стихи Рильке и Гёльдерлина. На первый взгляд кажется парадоксальным, что Швейцария, «перекресток Европы» и самая «европейская» из европейских стран, соединившая Север и Юг, Германию и Италию, бедна собственно швейцарской национальной традицией (речь идет в первую очередь о романской Швейцарии). Вплоть до начала XX века в швейцарской литературе будет доминировать «сельская идиллия», пока не появится первый большой писатель романской Швейцарии, Луи-Фердинанд Рамю (1878–1947). Его творчество стало началом литературной автономности страны. Вокруг Рамю сложился круг единомышленников, среди которых были писатель Шарль Альбер Сенгриа, поэты Эдмон-Анри Кризинель, Пьер-Луи Маттеи и Гюстав Ру.

На первый взгляд Филипп Жакоте может показаться продолжателем этой «идиллической» линии, но в реальности все сложнее. Он, конечно, никогда не отказывался от своего происхождения и даже хранил и хранит ему верность, но при этом всегда стремился разомкнуть пределы «закрытого сада» Швейцарии.

Швейцария долгое время представляла собой (теперь это не совсем так, приблизительно с начала войны) некое целое, состоящее из отдельных закрытых садов; там царил дух сумрачный, суровый; защищенное тихое место, прекрасное, как всякий сад, но где, однако, можно умереть от отсутствия воздуха и где разговор через ограду почти невозможен[216].

Речь здесь идет, скорее всего, о духе кальвинизма, который характеризуется обостренным моральным сознанием, недоверием к своим чувствам, аскетизмом и трудолюбием. Эти свойства, по мнению Жакоте, могут стать для писателя как преимуществами, побуждая его к созданию поэзии, «характерными чертами которой будут скромность, серьезность, честность и чистота», так и препятствием к самораскрытию в силу слишком большой внутренней цензуры, которая может привести к абсолютному молчанию. Поэтика Жакоте парадоксальным образом сочетает в себе черты кальвинизма и его преодоления — он как будто навсегда покинул пустой храм, о котором когда-то писал Тютчев («сих голых стен, сей храмины пустой / понятно мне высокое ученье»), чтобы попытаться увидеть в мире красоту, отнятую у него «последней религией». Но сохранил при этом верность этическому закону, или, как выразился один из критиков, «глубокий поэтический кальвинизм». Часто — и в шутку и всерьез — он называл себя швейцарским писателем, почитал своего учителя Гюстава Ру, с которым его связала многолетняя творческая дружба, но одновременно считал, что лучшие поэты современности принадлежат отнюдь не швейцарскому культурному горизонту, и высказывался против того, что называл «комплексом певца Гельвеции» периода «до Рамю»: от «пресного идеализма, неизбежной слащавой мелодичности» и в особенности — от идеологии «почвенничества». И напротив, восхищался трагической мощью и «орлиным взглядом» Рамю, которому удалось возвысить мир швейцарской деревни до уровня национального мифа. Гюстав Ру был связан для него с идеей Севера, с Германией, немецким романтизмом — под влиянием Ру, который был переводчиком с немецкого, юный Жакоте становится восхищенным и внимательным читателем Гёльдерлина, Рильке, Новалиса. Таким образом, еще начинающим поэтом Филипп Жакоте покинул «закрытый сад Швейцарии», как в реальном плане (окончив Лозаннский университет, он отправляется работать в Париж), так и в духовном — причем сразу в нескольких географических направлениях. Если открытием Севера он обязан другу и учителю Гюставу Ру, то Юг (прежде всего Италия, Средиземноморье) вошел в его жизнь благодаря лозаннской художнице Лело Фьо, которая была заметным городским персонажем — «одетая в нечто невообразимо цветное и экстравагантное, рыжеволосая, она вся была как живое пламя». В Италии, благодаря общению с художниками, усилился его интерес к живописи, чье присутствие в поэтических книгах Жакоте очень важно и выразительно (хотя сам поэт говорил в одном из интервью, что живопись для него значила все-таки меньше, чем для многих поэтов его поколения — как Бонфуа или Андре дю Буше). Он всегда подчеркивал, что музыка воздействовала на него более непосредственно и прямо и чаще становилась источником вдохновения.

Всю жизнь поэт работает переводчиком, и сделанное им огромно — как по количеству, так и по своему значению для связи культур, для взаимного познания наций. Первой его серьезной работой стал сделанный для Мермо перевод новеллы Томаса Манна «Смерть в Венеции», потом последовали «Пир» Платона и «Одиссея» Гомера, а за ними — перевод практически всего творческого наследия Роберта Музиля (занявший много лет), далее (и одновременно) Гёльдерлин, Рильке, Леопарди, Гонгора (один только перевод сложнейшей двухчастной поэмы Гонгоры «Уединения» мог бы составить славу любого переводчика), Бахман, Мандельштам… Этот список имен не случаен, он обусловлен «избирательным сродством»; часто поэты, наиболее дорогие сердцу Жакоте, сами являются переводчиками — как Гёльдерлин, Рильке, Леопарди, Унгаретти… Но перевод, даже оставаясь основным занятием Жакоте (если говорить о посвященном этому занятию времени и о способе заработка на жизнь), которое он выполняет блестяще, был, разумеется, вторичен по отношению к его непосредственной творческой работе — созданию поэтических и прозаических текстов.

Первой «настоящей» поэтической книгой Жакоте стал сборник «Сова и другие стихотворения», изданный в 1953 году Галлимаром в коллекции «Метаморфозы». (Но писались эти стихи, конечно, раньше — в течение семилетнего пребывания в столице.) Это нарративная стихотворная «сюита», посвященная переживанию любви и смерти. «Сова» кружит, как и положено совам, над руинами — но здесь речь идет не о романтических руинах, это развалины послевоенной Европы, обломки на городских улицах, разбомбленные мосты, опустошенные деревни, — кучи осколков, пыли и праха, становятся наваждением, не только загораживают горизонт будущего, но и затрудняют любое движение вперед. Состояние мира, лежащего в руинах, переживается изнутри, ведет к такой же расщепленности лирического «я», что выражено, например, в этом почти классическом по форме сонете «Как некоторым нравится в печали», где угадывается и словарь любимого Жакоте Бодлера, «который видел во сне все наши руины» (Ф. Жакоте. Написанное в журналах), и ритмический порыв «Последних стихов» Ронсара:

Оставить гипс, железо доски с гнилью!Но нет, как пес, зарывшись в след, идутак рою глубоко, что наконец найдужеланное — я стану светлой пыльюскелетом, рассыпающимся в праха то, что слишком этой встречи жду.

Временами тон становится почти апокалиптичным. Одновременно любовь — единственное хрупкое прибежище живущих, «гнездо из дождинок», но это прибежище непрочно, неверно, разлука неизбежна…