Волхитка - Николай Гайдук

Раненый сохач наконец-то набрёл на желанную воду. Упал на колени – чуть сердце не выронил в снег: сердце больно дёрнулось и будто бы застряло где-то у запекшейся дыры прострела… Он опустил волосатую морду. Жадно глотал, давился, перхая; через ноздри выдувал горячий воздух на стекловидный родниковый округ. Мелко дрожали раскоряченные ноги с разбитыми до крови паноготками – боковыми пальцами. Короткая толстая шея, напрягаясь тугими сухожилиями, едва держала грузную горбоносую голову, увенчанную костяным раскидистым кустом: рога цеплялись за склонённую березу, помогая удерживать голову.

Сохатый дорвался: брюхо от воды разбарабанило; взгляд задёрнулся пьяным дымком. Чувствуя блаженную усталость, он медленно поднялся. Шатануло в сторону, в снег повело… Не удержавшись на ногах, он каменною глыбой завалился на родник, ломая укрытый сугробом сосновый подрост. Студёная вода лизнула рану – погасила пламя, клокочущее в сердце. Простреленный бок цепенел – боль отступала. Мокрая «серьга» – длинный отросток кожи снизу подбородка – сосулькой заблестела, подмерзая. Сохач, сонно смыкая глаза, машинально сорвал губами смолистую верхушку на сосенке, торчащей перед ним, пожевал горьковатую, на языке растаявшую хвою, и поплыл, поплыл в бредовые туманы – тело показалось легким и чужим. Ему, воспаленному, вода сейчас была страшней отравы.

Он вздохнул, ворочаясь с боку на бок. Кожа успела пристыть: у родника остался красноватый, из-под лопатки вырванный лоскут. От прилива боли он открыл глаза, прислушался. Чёрный дятел – желна – колотил крепким клювом по березе: огоньком в заиндевелых ветках мельтешило ярко-красное темя… Стук неожиданно оборвался. Желна вспорхнула, чиркнув тенью возле родника.

Сохатый насторожился. Оглядел пространство между берёзами, почуял что-то подозрительное, заставил себя подняться и, вялыми ногами разгребая снег, побрёл, побрёл куда-то, гонимый предсмертной силой.

Он пересёк поляну – небольшую, ближайшую возле реки. Сунулся дальше, а там – целина. Глубокая – почти по брюхо. Это ему теперь не одолеть. Он постоял, глядя под ноги, развернулся, равнодушный ко всему на свете, и побрёл посредине поляны, где легче, хотя и опасней – со всех сторон видать. Он шагал и воспалёнными глазами видел то, чего не было – кругом него плескалось целое озеро высокого и тёплого кипрея, который был его любимым лакомством, когда лето красное гостило на земле, когда был он молодой и сильный.

Охотничьи лыжи попались ему – лучше некуда. Такие лыжи, будто специально выбирал длину и ширину, а это всегда зависят от тяжести лыжника и от роста.

Матёрый шёл по следу сохача и радовался – так легко шагать по снегу, местами навалившему метра на полтора: это было видно по той пахоте, которую делал сохатый, попадая в низины.

Тайга – из края в край – звенела снегирями, сойками, синицами и свиристелями, дроздами, поползнями. В голубые щели между заснеженным и плотным древостоем солнце кидало ослепительные стрелы и жёлтые блики. Окованные морозом наконечники ёлок и пихт блестели позолотой. И повсюду – будто углём – вырисовывались тени, тени, тени… И всякий след, оставленный ночью или утром на снегу, был теперь виден, точно дырка на картине: ослепительно-белое полотно было там и тут подпорчено следами куропатки, белки, глухаря; следами зайца и росомахи.

У родника Стахей увидел большую вмятину – лёжку лося. На сломленных сосенках – черно-бурая, испачканная кровью шерсть повисла пучками. Клок выдранной кожи пристыл на льду.

«Напился дурак? Ну, теперь скоро сдохнет!» – заключил Матёрый, умываясь. Мокрое лицо покорежило стужей. Ночная усталость прошла. Хорошо. Плохо только, что после калёной родниковой воды разболелся давней болью коренной проклятый зуб!.. Встретив на пути берёзу, Матёрый срезал ножом кусок чаги, положил грибную мякоть за щеку – уймёт несусветную боль.

Сугробы на краю поляны были окрашены кровью и перепаханы широкой бороздой – лось пытался уйти в чащобы. «Не осилил, дохляк? Сейчас я тебя голыми руками приберу!»

На повороте за высоким плотным пихтачом, на фоне чистого снега, валуном темнела неподвижная горбатая фигура сохача. Минутой раньше лось почуял белую волчицу на пути, развернулся, побрел своим следом и остановился, увидев человека: обложили.

Матёрый неспешно подошёл к нему. Скинул рюкзак и вытащил топор: патронов мало, надо беречь.

Большими грустными глазами подранок наблюдал за человеком, понимая, к чему он готовится, но не имел ни силы, ни желания воспротивиться. Двухметроворослый сохач даже не сдвинулся, лишь голову склонил, точно подставляя под удар.

Облапив топорище, повёрнутое обухом вперёд, Матёрый поцарапал саднящую скулу стальным ребром; хороший холодок почувствовал под ноющим зубом – и широко размахнулся…

Испуганная стайка снегирей, промышлявших ягоду на ближайшей рябине, взлетела и с паническим писком промелькнула через поляну.

Высоко подкинув пробитый лоб, сохатый попятился и рухнул, рогами разгребая снег – до мёрзлой искристой земли. Задёргался в конвульсиях и замер, оставив под коротким хвостом тёплые ореховые катыши… Ворон – вечный спутник крови – уселся на рябину, подминая под себя ветку с гроздьями цвета мяса.

Матёрый наклонился. «Живучий, стерва! Дышит!»

Сохатый понимал свою кончину. Жадно глядел на край тайги, на солнце. Коричневая радужка темнела. В глубине зрачка дымилась боль. Прозрачные слезины ярко набухали на глазах, переливались через края в ресницах и медленно стекали, сверкая солнцем, – и прожигали рыхлый снег не большими, но глубокими дробинами…

Увидев человека, наклонённого над ним, сохатый простонал. За живое зацепил этим мучительным звуком.

– Извини, браток. Всё равно тебе крышка, не от меня, так от волка, – мимоходом покаялся Матёрый и взялся за ручку ножа.

Выцеливая сердце, он придвинулся и коротко всадил заточенную сталь – пониже лопатки. Сохатый растопырил одичалые глаза, громко охнул, подобрав передние копыта под себя, и мгновенно выкинул – два костяных копья.

Опытному охотнику хорошо известен этот последний удар животного, и он всегда настороже в эти минуты. А Стахей расслабился, решил, что дело кончено, и вот…

Лось раздробил бы череп на куски. Но звериная реакция спасла Матёрого: успел отпрянуть… Копыто на излете стукнуло по лбу, только и это немало – незадачливый охотник руки раскинул крестом и, отлетев под рябину, рухнул в сугроб и затих…

Через какое-то время очнулся… В башке гудит… В глазах темно… И тошнота подкатывает… И словно призраки перед глазами плавают…

Белая волчица деловито, ловко распарывала тушу сохача, кровью пятная морду, лапы, снег. Чёрный ворон оседлал мёртвую тушу, старательно выдалбливал и подчищал красное глубокое дупло – расклеванный глаз.

– Сволочи!.. Вы хоть мне оставьте! – попросил Матёрый, ощущая в горле нарастающую тошноту; пустое брюхо стиснулось от спазмы; он встал на четвереньки и быстро-быстро, по-собачьи наглотался снегу. Полегчало малёхонько. Свет забрезжил в мозгу.

Он приподнялся, шатаясь. Привалился к рябине. Потрогал переносье и ужаснулся: огромная, жаром дышащая шишка набухала прямо под пальцами.

Нож отыскался далеко под деревом. Не обращая внимания на белую волчицу (она тоже не обращала), по локоть полоская руки в черноватой горячей крови сохача, Матёрый начал потрошить – что уцелело после прожорливого зверя.

За поляной, разорвавшись на сильном морозе, дерево бухнуло вдруг… Человек и зверь насторожились, впервые глядя друг на друга не враждебно – как два сообщника, застигнутые врасплох.

Тишина кругом… Ворчал на ветке ворон с тяжёлым зобом, усаживаясь поудобнее – почистить красный клюв и подремать… Но что-то, что-то в этой тишине было тревожное… И, стоя на коленях, Матёрый весь напрягся, не доверяя покою. Огромным поршнем в нём ходило сердце, гоняя кровь от пятки до виска и не давая сосредоточиться. Страшным усилием воли Матёрый заставил свое сердце на несколько секунд остановиться. (Он прекрасно мог такую «дуру гнать» перед врачами, вводя их в заблуждение и добиваясь нескольких суток спасительного лазарета).

Когда сердце ухнуло куда-то в потроха и залегло булыжником на дне – всё равно ничего не услышалось. Тишина кругом пересыпалась мирным безмятежным сыпом: с ветвей и с неба летела искристая снежная пыльца… И лишь за перевалом воздух чуть заметно волновался, позванивал и стрекотал стрекозой… И сразу же Матёрый отпустил своё сердце в бешеный побег – жаркой кровью стегнуло по венам.

– Твою-то мать, – шепнул он. – Всё, кранты, ребята! Вертолет!.. Пошли! Скорее! Да чёрт с ним, с мясом! Сейчас не мы, а нас начнут зубами раздирать!

То ли сам с собою так он разговаривал, то ли с волчицей…

Однако уйти не успели.

Вертолёт неожиданно быстро возник над вершинами соседнего распадка. Разрубил винтами полуденную дрему.