Смерть отца - Наоми Френкель

Иоанна не может выдавить звук из горла, и глаза ее закрыты.

– За все красивые слова, что ты мне сказала, я тебя поцеловал, – говорит граф, и пальцы его сжимают ее плечи. И там, где пальцы его ощутимы, проходит дрожь по всему ее телу, а от него – к нему. – Ты дала мне хороший совет, Иоанна. Лицо тайного советника я сделаю более добрым и мягким.

Оттокар приносит стул и садится рядом с девочкой, берет ее маленькие руки, вспотевшие, напряженные, кладет их к себе на колени, и его ладони покрывают ее руки. В безмолвии ощущается напряжение, бесформенная глыба у окна скрыта под тканью. Большая белая гипсовая форма лежит на столе. Гипсовые скамеечки пусты. Гипсовые деревья нагоняют холод своей белизной. У миниатюрного памятника из гипса – перевернутый портрет Гете. Это Иоанна перевернула его, чтобы выразить свое возмущение хмурым сердитым лицом уважаемого тайного советника. С улицы доносятся какие-то шорохи, плач ребенка, постукивание по камням тележных колес и далекое лошадиное ржание. От всех этих звуков Иоанна чувствует какое-то облегчение, но снова возвращается напряженное молчание между ней и графом, держащим ее руки и вглядывающимся в нее. Она снова старается опустить глаза, но граф поднимает ее руки к носу и принюхивается, приближает свое лицо к ее лицу и снова принюхивается, как нюхают флакон духов. Страшное подозрение возникает в ее душе и бросает в дрожь все ее тело: не принюхивается ли граф-скульптор к ее волосам и шее, потому что подозревает, что неприятный запах в доме идет от нее?

– Граф, – освобождает Иоанна свои руки из его рук, – этот ужасный запах идет со двора. Весь дом полон им.

– Аромат твоего тела, Иоанна, приятен, как запах свежего молока.

Стук в дверь. Нанте Дудль стоит в дверях с бутылкой пива, угостить своего друга, графа. Нанте весьма доволен, что ткань прикрыла древнего трехглавого бога. Наконец принесли плоды его долгие увещания.

– Иисус Христос, – слетает с его уст удивление, – черная девочка снова здесь! Граф Кокс каждый день спрашивает о тебе. Книжечку его ты принесла?

Иоанна краснеет: маленькая потрепанная книжка лежит у нее в ранце.

– Да, да… Но…

– И расшифровку тайны старого еврейского двора ты тоже принесла?

– Но в книге написаны сокровища…

– Значит, граф Кокс прав, и это вовсе не сумасшествие?

– Но это вовсе не потерянные сокровища, – гасит Иоанна восторг Нанте.

– Там что, не написано о кладе серебра и золота. Иисусе, девочка. Граф Кокс ужасно рассердится.

– Книжку надо вернуть на то место, откуда ее откопали и снова закопать в землю, – говорит Иоанна с трепетом. – Большой будет грех, если они этого не сделают.

– Иоанна, о чем ты говоришь? Я ничего не понимаю, – говорит граф.

– Но… Граф… – Иоанна заикается, – книга графа Кокса это старый молитвенник. А у нас… у евреев, погребают старые истрепанные священные книги, как погребают умершего дорогого человека. А граф Кокс вытащил эту книгу из ее могилы. Дядя мой сказал, что ее надо вернуть на место.

Иоанна извлекает книгу из ранца. Она не завернута, как раньше, в грубую коричневую бумагу графа Кокса. Дядя Иоанны Альфред обернул ее обложку в прозрачную бумагу, и ветхость книги видна через эту прозрачность. Иоанна кладет книгу на стол, и в широко раскрытых ее глазах ощущается страх.

– Иисус Христос, – вскрикивает Нанте Дудль, – да никогда сумасшедший граф Кокс не вернет книгу в ее могилу. Со злости, что не нашел потерянный клад, он сожжет ее вместе с мышами мастера.

– Нет! – пугается Иоанна, – нет! Нет!

– Я пойду с тобой вернуть книгу на ее место, – обнимает граф за плечи дрожащую от волнения девочку – эта ваша традиция уважительна и прекрасна. В один из вечеров мы пойдем в старый еврейский двор и похороним ее. Когда ты придешь, Иоанна?

– На следующей неделе, – шепчет Иоанна. – Вечером, накануне моего дня рождения.

– Прекрасно, Иоанна! А пока книга останется у меня, как дорогое сокровище, – одаряет граф девочку улыбкой, и Иоанна отвечает ему счастливой улыбкой, и идет за Нанте, обещавшим безопасно вывести ее из дома, чтобы она не попала в руки графа Кокса, сидящего внизу с войском своих сыновей.

– Теперь он собирается сжигать еще и мусор, – говорит Каролина, поджидающая их внизу, у лестницы. Годами муниципалитет вывозит мусор из нашего дома, теперь этот пришел, и начинает свои поджоги! Страсть к пожарам просто горит у него в душе!

– Каролина! Каролина! – успокаивает ее Нанте. – Ничего плохо нет в том, что он убирает мусор из нашего дома. Я прошу тебя не нервничать!

В лестничном проходе появляется первенец Бартоломеус со школьным ранцем в руках.

– Ты снова здесь! – восклицает он в сторону Иоанны.

– Да, представь себе, я снова здесь, – выкрикивает она ему в изумленное лицо, отталкивает его, и убегает через двор и открытые ворота.

Иоанна идет быстрыми шагами, и выглядит, как человек, то ли преследуемый, то ли преследующий. Она торопится домой: может, найдет кого-то из членов семьи, чтобы рассказать ему о графе, и о ночи, когда они должны будут похоронить порванный молитвенник.

Фрида открывает дверь, лицо ее молчаливо и замкнуто. В гостиной несколько незнакомых мужчин в обществе деда. С ними вегетарианка Елена в одежде сестры милосердия. Эти весьма серьезные мужчины – врачи, только что вышедшие из комнаты отца. Они просили вызвать сестру милосердия к господину Леви. Тут же Елена облачилась в эту одежду, и никакая сила не сдвинет ее от постели дяди.

«Отец болен», – говорит Иоанне лицо деда. Усы его сегодня не торчат, и цветок исчез из обшлага.

Глава двадцатая

– Ну, Александр, как по-твоему выглядят пригласительные билеты, которые мы напечатали?

– Форма красивая. Даже очень. Только прошу тебя, Георг, не употребляй столь часто это «ну». Извини меня, от него уже уши вянут.

– Именно твои уши? – Тонкая улыбка намеком обозначилась на губах Георга.

– Да, именно, мои уши, – такое же насмешливое выражение возникло на губах Александра.

Он чувствует сильную усталость. Сегодня они вернулись с Габриелем после посещения дяди Самуила в маленьком городке металлургов. Габриель продолжил путь на фаьрику, а он остался неожиданно один на улицах Берлина. Был четвертый час после полудня, время общей усталости. Улицы заполнились людьми, возвращающимися с работы, и лица были усталыми и озабоченными. Он шел среди этой толпы, такой же усталый, как они. Возвращение от дяди Самуила казалось ему возвращением из иного мира, и обрывки бесед и воспоминаний тянулись за ним. И тогда он внезапно решил пойти к Георгу, чтобы как-то отключиться от этого неотстающего хвоста мыслей. Посадить себя в почву будничных дел, как растение, вырванное из грядки, и жаждущее в нее вернуться. Александр вздохнул. Георг не разу даже ни намекнул на старые разногласия между ними. В глубине сердца Георг хранит неприязнь к колыбели, стоявшей в доме «евреев в черных капотах», и всегда демонстрирует перед другом свою враждебность «старой традиции и старому иудаизму».

«Эти черные», – называл их Георг.

В кабинете Георга шумит кофеварка. Тень и свет поигрывают на мебели. Рядом с чашками кофе Георг положил пригласительный билет на большое собрание «Фонда существования Израиля – Керен Каемэт Ле Исраэль», – которое состоится через неделю в одном из роскошных залов столицы. Георг намеревается пригласить на это собрание всех известных евреев Берлина, сионистов и не сионистов. И главную речь там будет держать именно Александр Розенбаум, посланец страны Израиля.

– У тебя было время подготовиться к выступлению?

– Да, я много о нем думаю.

– И что же ты скажешь евреям Берлина?

«И вправду, что я скажу евреям Берлина? – лицо Александра сосредоточено. Лоб наморщен. – «Что я могу сегодня сказать такому человеку, как Артур Леви? Не сумел я тогда направить его сердце в сторону сионизма. А почему? Почему Георга – да, а Артура – нет? Ведь оба отпрыски той же среды. Многие из ассимилировавшихся евреев типа Артура, такие же, как он, честные, умные, и сейчас он, Александр, должен сделать последнее усилие, чтобы раскрыть им глаза на то, что еврейство стоит на краю бездны. Вот, он пытался говорить с сыном Артура, и не уверен, что сумел убедить его, что он может потерять весь свой капитал. Возможно, это он понял. Но то, что может потерять свою душу и даже жизнь, до него не дошло».

– Георг, я пришел обсудить свою речь, которая будет посвящена уголовному праву. Если они прислушаются к моим словам, они спасены… Я вовсе не хочу накликать на них беду.

– Я не очень уверен в этом. Я думаю, ты преувеличиваешь важность одной речи. Хотя, конечно, положение весьма серьезное. Так все же, что ты скажешь?

– Конечно, не речь важна, а ответственность за то, что будет сказано в такой судьбоносный час. Я неожиданно почувствовал, что на меня словно возложена ответственность за весь мой народ, проживающий здесь. В небольшой стране Израиля, где я живу последние годы, я научился этому. Каждый житель там чувствует себя представителем всех евреев, оставшихся где-то, вне страны. И я обязан их убедить... Знаешь, Георг, для меня сионизм был всегда делом всего Дома Израиля. Почти привычным делом. Я рос в доме, где все поколения дышали атмосферой страны праотцев, из которой мы были изгнаны тысячи лет назад. Но всегда в наших глазах мы были единым народом, разбросанным по миру. Я всегда говорил от имени еврейских масс. Я любил их и их стремления. Чего я не знал, было лишь одно: как это осуществить. Явился Герцль и облачил старые мессианские стремления в новые политические одежды. И я сразу же понял, что мне делать. Не было у меня противоречий между личными нуждами и стремлениями масс. Нужды личности в Израиле и нужды коллектива были в моих глазах тождественны. И это тождество я хотел осуществить в сионизме. Во имя этого я и репатриировался в Эрец Израэль.