Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой - Александр Щербаков

Было так. В пятницу я дежурил по своему отделу – шел то ли легкомысленный субботний фельетончик, то ли подборка «Улыбка». По какой-то мелочи в этой публикации меня вызвал Ким Костенко, ведущий номера, который был уже не ответсекретарем, а замом главного. Но – и это имеет значение – еще не был супругом Инны Павловны Руденко. Может быть, и поэтому, но, так или иначе, у него не было настроения проводить выходные в Москве. И он взял двухдневную путевку в дом отдыха «Планерное» издательства «Правда».

При моем появлении в его кабинете Ким вдруг вспомнил, что я который месяц обретаюсь в гостинице «Юность» без семьи. А путевка в «Планерное», между прочим, хоть он и один, у него была выписана на двух персон, поскольку комнаты были рассчитаны именно на такое количество койко-мест. И тут у Кима Прокофьевича, к слову сказать, самого человечного человека в редакции (это я говорю без иронии, в самом прямом, неподдельном смысле), родилась идея забрать и меня на уик-энд на морозные просторы Подмосковья.

– Поехали, – говорил он, – на лыжах покатаемся, проветрим легкие от всей этой бумажной пыли.

Сказать прямо, я бы мало с кем из начальства согласился на такое: провинциально-высокомерное отношение к нему во мне до сих пор до конца не изжито. Но Ким Костенко в тот момент был настолько естественным, непринужденным, нормальным, что мои заморочки такого рода не успели проклюнуться.

Мы поехали на редакционной машине. Было уже за полночь, мы проморгали поворот с Ленинградского шоссе, домчали до Черной Грязи, повернули назад, долго искали возможность вновь оказаться на нужной нам стороне тракта…

…От катаний на лыжах я, хоть и вырос на Урале, получал удовольствие относительное. Но вот от последующей после них трапезной релаксации – полное. Ким купил в очень приличном тамошнем буфете бутылку какой-то классной водки (от моих попыток поучаствовать в этой богоугодной затее он отмахнулся с таким великим страданием на лице, что я долго не мог отделаться от ощущения чего-то непристойного, сотворенного мной). И мы по ходу обеда или ужина после морозной прогулки под какую-нибудь немудреную присказку Кима («Кто бы что бы там ни говорил, а выпить хочется!») планомерно убавляли ее содержимое.

И вот в одну из таких минут мне пришла мысль спросить у моего застольного наперсника, а не знает ли он, случаем, почему три года назад Разумневич, находясь в Ростове, решил позвать в «Комсомолку» незнакомого ему сотрудника местной «Вечерки».

Ким Прокофьевич от этого невинного вопроса вдруг почему-то потемнел лицом.

– Чепуха это все.

С этим я вполне мог бы согласиться: интерес довольно праздный. Но Ким еще добавил:

– К этому делу Разумневич не имеет никакого отношения.

И тут же мой собеседник поменял тему, обозначив, что прежний разговор окончен.

Когда я рассказал об этом Галине, она лишь серьезно обронила:

– Ты с этим вопросом больше никогда ни к кому не обращайся.

– Почему?

– Не надо.

Видимо, и впрямь не надо.

Как не надо, скажем, спрашивать самого себя: где он, Леня Коркин? И главное – когда исчез, испарился из моей жизни? Я этого не знаю, не помню. Леня – мой первый дружок, появившийся на излете малышовости и заре детства. Это как притча моего бытия. (В этот же разряд неосознанных иносказаний, похоже, придется отнести и все имеющееся в файле под таким, казалось бы, сугубо рационалистическим обозначением, как «Разумневич».)

Я уже вспоминал о том, сколь голодным и бедным было население, среди которого я подрастал. И все-таки у него хоть что-то было. Каково же было мое изумление, когда я с Леней пришел в барачную комнату, где он жил. Там не было ничего! Кроме небольшого стола, табуретки и переносного ящика, в котором лежали металлическая «лапа» для ремонта обуви и прочие причиндалы для той же надобности. Отец Лени был сапожником, а матери, не знаю почему, вообще не было. Где они спали? Как готовили еду?..

Ходил Леня, как у нас говорили, в ремках. (Для сведения молодых: это не детали модной одежды юных особ, называющих себя «эмо», эмокидами, а слово, происходящее, по Далю, от «ремок, рямок…лоскут, тряпица, ветошка, лохмотье, обноски, рваная одежа, рубище».) Сразу после войны самым отчаянно бедствовавшим семьям (какая-то справедливость соблюдалась) выдавали из подарочных посылок граждан США детскую одежду, и многие щеголяли в комбинезонах сине-коричневой шахматной расцветки. Поскольку это не коснулось Коркиных, можно предположить, что они вообще нигде не были отмечены как существующие на белом свете.

Однако в этом абсолютном нищенстве, в тотальном отсутствии имущества была и другая сторона. Был… Леня, вечно шмыгавший, утиравший нос рукавом и… неизменно веселый, сыпавший какими-то странноватыми уморительными прибаутками и невероятно везучий во всех играх. Мы, остальные, могли только мечтать так же хитроумно плести кружева футбольных атак, оставляя с носом чуть ли не всю команду противника.

Тогда я об этом, конечно, не думал, но сейчас полагаю, что именно в том нежном возрасте у меня возникло представление, что внешнее вещное состояние и внутреннее благо человека могут не только не совпадать, но и расходиться друг с другом. Я ведь помню, как мне хотелось походить на своего дружка. Я ему завидовал!

Может, тогда и зародилось еще пока не сформулированное, но истинно нищенско-философское понятие: бог даст день, даст и пищу.

И вот что интересно: одним такое верование дарует душевное спокойствие, а других, напротив, приводит в смятение. Ибо, как всем известно, на бога надейся… И т. д.

Впрочем, что бы ни говорил Ким Костенко или даже моя Галина, благодаря Разумневичу мы оказались в Волгограде. И еще отчасти – Володе Понизовскому. Будучи заведующим отделом военно-патриотического воспитания, он по своим армейски-журналистским надобностям приехал на Мамаев курган, там встретился со Школьниковым и как-то утряс случившийся из-за корявого назначения собкора конфликт между редакцией газеты и местным боярином. Тот был тогда, по-видимому, действительно милым человеком. Без самодурства.

…Но нужно отдать еще один должок внимательному читателю. Помните о «чувстве возможной бедности», которое почти всю жизнь точило Галю? Меня же оно чудесным образом оставило на много лет раньше, о чем я и намеревался рассказать.

Понятно, это неспокойное чувство возникает не на пустом месте. Нет нужды повторяться и лишний раз говорить о «генах», впитанных нами с культурой, в коей «бедняк гол как сокол, поет-веселится». Нет, разговор о насущном: явно не хватало денег. Добавки к окладу от моих мудрствований на темы призвания прессы, мастерства журналистики, даже подкрепленные цеховым юмором «Оптимиста», не всегда делали наш бюджет бездефицитным. Время от времени приходилось крохоборствовать в газетах. И даже в «Правде», изначально не любимой мной. Там работал очень славный человек Женя Спехов, хорошо знакомый мне и по УрГУ, и по свердловской газете «На смену!», и по «Комсомолке». Благодаря его содействию я напечатался в газете, рожденной Ильичем, под одним из многочисленных псевдонимов-кличек самого ее создателя (такой незатейливый «нутряной» юмор). Это был обзор областных газет на тему, как те освещают уборку урожая.