Шелопут и Королева. Моя жизнь с Галиной Щербаковой - Александр Щербаков

– Значит, опять были гости, – говорит он торжествующе.

И я понимаю, что момент упущен. Мне уже не поднять над столом машинку…

– Значит, были гости, – говорит он еще раз и с убивающим мои последние силы скрипом открывает правую тумбу своего стола – там у него чистая бумага. А потом… лезет в левую и достает многоцветный фломастер, похожий на бутылочку от уксусной эссенции.

Со звуком, похожим на тот, что издают медные тарелки в провинциальном похоронном оркестре, он выщелкивает черный цвет и проводит жирную линию по чистому листу снизу вверх. Поверьте мне, это только начало. Он расчертит сейчас листок еще и еще вдоль, только уже линиями потоньше, а потом и поперек. И внизу поставит: Итого с двумя жирными точками, как в авансовом отчете.

– Кто у тебя был? – спрашивает он.

– Егоровы, – отвечаю, – из Челябинска.

– Всей семьей, что ли?

– Да нет, только вдвоем!

Он пишет – «2».

– Сколько дней жили?

– Да всего два. Они проездом. С юга. Субботу и воскресенье.

– Сколько потратила?

– Да что я, считаю? – пищу я. – Приехали люди, хорошие люди. Остановились, слава богу, что помнят. Хорошо два дня провели…

– Вижу, – говорит он. – Все-таки чего ты готовила?

– Да ничего особенного. Картошку с мясом тушила. Борщ варила. Яичницу утром жарила. Чай там, кофе…

– Будем считать, – начинает он. – Мясо по два рубля. Сколько брала?

– Полтора кило.

– Значит, 3 рубля. Вам бы с семьей хватило на три дня. Если сварить борщ, а из мякоти котлеты…. Еще бы утром во вторник на завтрак бы съели по одной. В котлету булочка идет, картофель можно. Экономно…

Я молчу, что в воскресенье уже брала антрекоты в кулинарии по 37 коп. за штуку. Шесть штук.

– А у тебя уже от мяса ничего не осталось?

– Борщ есть, – говорю.

– На сколько тарелок?

– Тарелки на полторы, – уныло отвечаю я.

– Ага. А если бы их не было, значит, было бы три с половиной. Так-так…

Уже красным цветом он в черные квадраты вносит разные мои показания.

– Яиц сколько жарила на душу?

– По два, – говорю. Жарила я по три, еще и с колбасой.

– Десяток, значит, долой. Яички сейчас только по рубль тридцать. Своей бы семьей ушло бы только шесть. Пили много? Сколько округло ушло?

– Немного, – оправдываюсь я. – Бутылочку «Московской» достали (пили «Экстру»), «Димиат» вечером.

– Врешь, – говорит он уверенно. – Было ж два дня? Значит, два раза «Московская» и два раза «Димиат»? Или, может, они брали?

– Они! Они! – радуюсь я. – Все они. Егоровы с юга привезли чачи и хванчкары, и фруктов навезли навалом. Что ж бы я их еще в магазин посылала?

– Вычтем, – говорит он. Щелкает третьим цветом и вписывает что-то в свои квадраты.

– Ты после одной ночи простыни гостевые сама стираешь или в прачку отдаешь?

– Да я после Егоровых, – говорю, – сама спокойно лягу. Это ж свои люди. Я ж их сто лет знаю.

– Ну и дура, – говорит он. – Если сама стираешь – значит, идет порошок…

<…> Он считает. Вычерчивает тремя цветами мою жизненную несостоятельность.

– Итого, – говорит он. – Ты за эти два дня округло понесла убытков на 8 рублей. Что у тебя было прошлый раз?

Теперь он лезет в средний ящик. Там, в углу, лежит заведенное на меня досье.

– В прошлый раз Приходьки из Куйбышева – 12 рублей. До них Крутиковы из Вологды – 6 рублей. Даже если брать только этот месяц – 26 рублей убытку – только за одну дурь. Четверть твоей зарплаты. В год это сколько? Шуба это приличная синтетическая. 400 рублей – почти спальный гарнитур нашего производства, немного, правда, добавить надо. В мясе это – 200 кг. На полтора года, считай…».

…Мне кажется, этот рассказ имеет отношение к теме «чувства возможной бедности», о котором с тревогой писала Галина.

Я упоминал о хирурге Александре Васильевиче Зубееве, золотым рукам которого мне пришлось доверить Галину в 1977 году. Я еще написал, что его личность расширила рамки моего понятия о русской натуре.

Мы приехали к нему в Щелковскую районную больницу. После двухминутного разговора он спросил Галю:

– Какие-нибудь филькины грамоты привезла?

– ?

– Ну, выписки из женской консультации или еще откуда-нибудь?

– Нет.

– Ну и ладно, сами увидим. Тапочки с собой взяла?

– Не взяла.

– Вот это плохо. Тогда уж приезжай в понедельник. С тапочками. С утра обследуем, а во вторник у меня как раз операционный день.

Коллеги из «Работницы», поспособствовавшие этой встрече, с многозначительным выражением лица предупреждали меня, что Зубеев – «практикующий врач». В то время это означало, что он за операции берет плату. Собственно, за такого рода прегрешения его и сослали из МОНИКИ (Московский областной научно-исследовательский клинический институт) в райбольницу, сделав ее региональной Меккой для женщин, нуждающихся в непростом хирургическом лечении.

Подождав, когда Галина вышла из кабинета, я, одновременно доставая из кармана деньги, стал неумело, коряво спрашивать, сколько мы ему должны. Зубеев отвечал в отличие от меня легко и просто:

– Мы же с вами не в сфере бытовых услуг. Главное – дело сделать как надо. А тогда уж и поговорим.

Дело было сделано на редкость быстро. Уже на четвертый день я приехал за Галиной. И, как и было условлено, я, уже много смелее, завел речь о гонораре. Зубеев отмахнулся – «не мешай!» – и заговорил по телефону:

– Клава, брось своих пациентов и иди домой. (Как выяснилось, жена Александра Васильевича работала в той же больнице патологоанатомом.) Через десять минут мы придем вместе с Галиной.

Зубеевы жили в «хрущобе» сразу за больничным забором. Две (или три?) комнаты были обставлены (наверно, точнее сказать – заставлены) модными тогда темными «стенками». Мы сели за такой же темный овальный стол, Зубеев протянул левую руку и достал с застекленной полочки бутылку коньяка, потом, чуть потянувшись, – правую, и из ниши с хрустальной посудой извлеклась еще одна коньячная емкость. Я стал с любопытством озираться, а Александр Васильевич засмеялся, но как-то не слишком весело.

– Да, такая вот у нас, хирургов, жизнь, кругом коньяки и шоколадки. Вот вы и поможете маленько от них избавиться.

Ну что тут сказать, был банальный выпивон, в ходе которого между Александром Васильевичем и Клавдией Андриановной случился любопытный диалог на тему, что важнее при операциях: тщательность проработки всего с опасностью промедления или стремительность хирургии с риском что-то, может быть, выполнить неидеально. Они вспоминали много случаев и в основном склонялись к преимуществам быстрой работы.

Но гораздо интереснее было вот что. Зубеев как бы извинялся (!), объясняя мне, почему отказывается взять у меня деньги.