Отдайте мне ваших детей! - Стив Сем-Сандберг

Ich bin ein eheliches Kind, ein echtes Ghettokind![32] (Ведь ты видишь: у меня больше нет кожи, ни носа у меня нет, ни щек — я совсем как вы! Никто из видящих меня не скажет точно — друг я или враг?

Gut oder Böse?

Ob man von einer guten Familie stammt oder nicht.

Ob man ein Jude ist — oder nicht!)[33]

Вы тоже, господин презес, должны научиться отличать врага от друга.

Вы не можете взывать ко всем и каждому одновременно.

Поэтому следует составить СПИСОК. Кто-то получит почетное право следовать за вами, а кто-то останется.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: А если я умру? Вдруг меня убьют по дороге?

ЗАМСТАГ: Вы не можете умереть — ведь вы мой отец! (К тому же я принял меры и лично проследил, чтобы гнусных заговорщиков арестовали и отправили в тюрьму.)

И потом, умрете вы или нет — какое это имеет значение? Те, кто желает вам худшего, говорят, что вы явились на землю гетто уже мертвецом — Pan Śmierć? Ведь это вы?

В таком случае, все мы в этом гетто — дети Смерти.

И вот мы стоим здесь и ждем, когда вы выведете нас отсюда.

Мы вопием: «Отец! Явите нам доказательство своего бессмертия!

Спасите ваших детей — и спасете самого себя!»

~~~

Адам Жепин полагал, что ему предъявят обвинение в попытке убийства — в соучастии уж во всяком случае, — и если его не забили насмерть сразу, то привезут в «кинотеатр» Центральной тюрьмы и вытянут правду кусок за куском, как делывал Шломо Герцберг. Но новый комендант тюрьмы не был склонен к методам Герцберга. Вернер Замстаг был не чужд того, чтобы спуститься в Шахту и доверительно побеседовать с заключенными. Во время этих посещений при нем всегда был рой politsajten, которые так ревностно стремились произвести хорошее впечатление на своего начальника, что однажды, не дожидаясь приказа командира, прижали убийцу презеса к стене и пинали его сапогами и коленями в живот и ниже, пока тот не сполз на землю, хватая ртом воздух.

Именно от этих помощников, как звал их Замстаг, Адам узнал, что польские и еврейские врачи сейчас борются за жизнь председателя. Что Бибов с Брадфишем обсуждали, не ввести ли в гетто, как в августе 1940 года, специальные части СС, чтобы задушить волнения в зародыше; и если это случится, на совести Жепина будет не только жизнь председателя, но и ответственность за депортацию 80 000 остававшихся в гетто евреев.

Все это были выдумки, но Адам этого, естественно, не знал.

После того как помощники изложили обвинения, в камеру вошел Вернер Замстаг. Из последовавшего допроса Адам запомнил только блестящие улыбки, которые посылал ему новый комендант тюрьмы. Только зубы, без рта. Его словно допрашивала сама Смерть.

ЗАМСТАГ: Ты большой или маленький, Жепин?

АДАМ: Что?

ЗАМСТАГ: Ты большой или маленький, Жепин?

ПОМОЩНИКИ: Тебя зовут Адам или Лайб?

АДАМ: Меня зовут Адам.

ПОМОЩНИКИ: Мы знаем, как тебя зовут. Ты большой или маленький?

АДАМ: …Жепин.

ПОМОЩНИКИ: Ты уже говорил. Как зовут твоего дядю?

АДАМ: Лайб. Моего дядю зовут Лайб.

ЗАМСТАГ: Когда ты встречался с ним в последний раз? Говори, где он, кто у него в списке.

ПОМОЩНИКИ: Назови нам имена этих большевиков — этих немецких прислужников смерти, — назови их, и тебя отпустят!

ЗАМСТАГ: Мы все знаем о тебе. Знаем, какую цену ты был готов заплатить, чтобы выйти отсюда. Помнишь, Адам Жепин? В тот раз твой дядя Лайб пришел и выкупил тебя. А платой была твоя собственная сестра.

ПОМОЩНИКИ: Когда ты видел своего дядю в последний раз?

ЗАМСТАГ: Ты влип по самое горло, Адам. У нас есть все документы: письмо из комиссии по переселению; Шломо Герцберг выписал распоряжение об освобождении — на твое имя; подпись твоего дяди на документах — он расписался, когда пришел забрать тебя.

ПОМОЩНИКИ: Мы знаем, чем ты охотно заплатил, чтобы выйти отсюда. Своей собственной сестрой.

ЗАМСТАГ: Скажи нам, где твой дядя Лайб. Назови нам имена агитаторов и подстрекателей из его списка, и я верну тебе свободу.

Он лежал головой на земле возле решетки, где начинался длинный ряд камер; вокруг слышались шаги, гравий хрустел под сапогами. Даже ночью люди Замстага приводили в Центральную тюрьму новых добровольцев для трудового резерва председателя.

Их всегда называли добровольцами, независимо от того, сколько времени они тянули, прежде чем откликнуться на призыв, и не пришлось ли зондеровцам поторопить их.

Человек, лежавший рядом с Адамом на нарах, сказал, что их теперь в резерве три тысячи: все трудоспособные. Он сказал это с явным удовлетворением, даже с гордостью, и добавил, что ждет не дождется, когда его направят на фабрику боеприпасов в Ченстохове, куда, по слухам, отправляли только лучших. Потом нагнулся и доверительно сообщил Адаму, что дни Гитлера определенно сочтены, но немцы ни за что не пустят союзников в гетто. Евреям придется покинуть Лицманштадт. Только тогда русские или англичане смогут прийти им на помощь.

Вообще оптимизм «добровольцев» казался немалым. Адам вскоре понял, что это в большой степени заслуга Замстага. С тех пор как Замстаг вступил в должность, двери камер в Центральной тюрьме всегда стояли открытыми, заключенные из так называемого «внешнего» резерва могли входить и выходить когда вздумается (иные спали на временных койках или нарах в коридорчике между камерами, словно шли куда-то и прилегли отдохнуть); а рано утром, когда везли тележку с супом, полную весело гремящих котелков и мисок, сам Замстаг шел в авангарде и, словно заправская раздатчица, кричал на своем странном чуждом диалекте:

— Вот еда для всех, кто хочет работать!

ЕДА ДЛЯ ВСЕХ! ЕДА ДЛЯ ВСЕХ!

Адам заметил, что чем больше «добровольцев» прибыло и чем теснее становилось в камерах наверху, тем глубже в Шахту отправляют его самого. В конце проходов обретались те, кого выбраковывали из резерва, у кого имелись увечье или производственная травма, которые они желали бы скрыть.

Когда он сидел в Шахте в прошлый раз, там было теплее. К тому же слышался какой-то высокий свистящий звук, к которому Адам инстинктивно тянулся, хотя и не мог объяснить почему. Словно где-то глубоко внизу имелась дыра или отверстие, через которое воздух шел как через вентиляцию. Хотя это было, конечно, невозможно. Иначе пришлось бы признать, что скальное основание, на котором покоилось гетто, испещрено дырами.

Удивительный звук никуда не делся, хотя и стал грубее, шире — совсем не тот, невыносимо резкий и пронзительный. И, как и раньше, воздух был как бы разреженным, из-за чего свист всасывало, втягивало в голову словно вихревым потоком.

Еще Адам обнаружил, что коридоры Шахты не ведут из тюрьмы, как он раньше думал, а уходят в глубину широкой спиралью: находясь метров на пять-десять ниже, Адам слышал над собой те же звуки, что и несколько минут или дней назад, только тише: скрежет ключей, поворачиваемых в бессмысленных замках; хлопанье дверей; смех людей из резерва, которые радовались, что получают еду (в гетто есть было уже нечего), напрочь забыв при этом, что их скоро депортируют.

Камень на камне, отчетливо разграниченные слои (а между и под слоями камней — проходы, которые вились до бесконечности, уходя все глубже и глубже).

Когда он понял, что перешагнул черту и покинул царство живых? Может быть, заметив манеру отбракованных сидеть — сгорбившись и отвернувшись, словно у них больше не было лиц и нечего было показывать?

Но песня оставалась той же. Долгий протяжный звук откуда-то из недр земли, больше всего похожий на отдаленный гул, от которого мелко дрожали лоб, виски, основание черепа. По-прежнему продолжало бурлить и журчать в канализационном стоке, тянувшемся вдоль стены пещерного коридора; в этот поток вливалась вода, которая стекала с потолка и, как казалось, проступала из неровного каменного пола под ногами. В некоторых туннелях Адаму приходилось даже переходить вброд глубокие лужи мутной зловонной воды.

Теперь он мог идти не наклоняя головы; когда он поднимал взгляд, тьма в глубине пещерной шахты становилась как бы пористой, по крайней мере более прозрачной. Покрытый мраком пейзаж расширялся. Потолок шахтного хода становился каменным небом, и канализационные воды перед Адамом впадали в то, что в сырости и влаге вздувалось, превращаясь в подземное море с волнами, поднимавшимися к корявым стенам длинным маслянистым приливом.

Мертвецы окружали Адама со всех сторон.

У некоторых были с собой вещмешки и узлы с матрасами, словно они так и не сумели расстаться со своим имуществом. Но большинство просто сидели поодиночке или парами, странно вытянув руки, точно их собственные члены вдруг превратились в чуждые им предметы.