Дорога в декабре - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я куплю себе портрет Сталина. — Трубка, френч, лукавый прищур. — Блядь дешевая купит Рублева. — Бить земные поклоны и плакать. — Все шалавы закупятся дурью. — Все набьют себе щеки жалостью. — Плохиши, вашу мать, перевертыши. — Я глаза вам повыдавлю, ироды. — Эти гиблые, эти мерзлые. — Эти вами ли земли обжитые.
Нераскаянный на развалинах. — Пращур внуков моих растерявшихся. — От огней святорусского табора. — Я куплю себе портрет Сталина. — Да хоть ирода, да хоть дьявола. — Обменяю на крест и на ладанку. — Гадом буду, я сниться вам стану. — Здравствуй, родина! Мы — твое стадо.
Мы и быдло тебе и паства. — Мы тебе приготовим блюдо. — Из двух тысяч годин бесстрашия. — Жри, собака! заплачено кровью! — Разворована наша житница. — Едет набок седая кровля. — Неприступные наши ворота. — Разодрала, как рот, зевота. — Хахаль твой ходит гоголем-моголем. — Достоевская моя родина — роговица глаза оленьего. — Злыми псами кишок твоих вырвано.
Ах, шалавы иконописные! — Поднимите свои бесстыжие, свои юбки цветные алые. — Свои очи, как Бог уставшие. — Свои головы дурьи рыжие. — Ах, поэты мои рублевые, сколько ереси в вас, это надо же. — Мои девочки беспонтовые, мои мальчики бесшабашные.
Павел Васильев
Артем Веселый
Иван Приблудный
Борис Корнилов
Приходите ко мне, мои близкие. — Будем есть с вами черные ягоды. — Я прошу вас о понимании. — Я несу вам просьбу о милости из моей поднебесной волости. — Имена ваши в моем имени. — Наша родина нам заступница. — Выше взоры и тише музыка — начинается день поминания.
Я куплю себе портрет Сталина…
* * *звук колокольчиказапах цветовтыв одиночестве танцующая вальсна холме
самый светлый сон мне приснилсяв трясущемся грузовикегде я затерялся среди трупов людейрасстрелянных вместе со мною
КонцертВ полночный зной в кафе у Иорданасмешалось все. Коктейль не остужал.Лица касался вдохновенный жар:мягка волна взрывная, как сметана.Дрожит висок. Куда нам наступать?Восток разрознен. Всюду рубежи.Смешалось все. И жалок автомат.Мозг ужасом раздавлен, как томат.О, позвоночник мой, тебя не убежишь!
Над океаном мороки возникли,их шаг гремит, как радостный скелет.Здесь полночь бьют изящные зенитки,их алый зев к Всевышнему воздет.Но не дарует Он ни окрика, ни вздоха.Грудные клетки в крике рвет пехота,сердца на волю отпускает, озверев.И пенье упокойное Востока.И горла тонкие зениток на заре.
Держитесь дальше блеска папирос:здесь снайпера не верят в светлячков.Где тот семит, что задал нам вопрос?Ответ готов, зайдите после трехстаканов. Мальчик, выдай нам гранат.И ножик — разрезать его на части,и блюдо, чтобы алый сок собрать.Аллах Акбар, о кроткий мой собрат!Нарушим это пошлое всевластье.
Восход. Восток теряет рубежи.Сдирая шкуру, сладко обнаружитьржаное мясо. Здесь наслоен жир.Топчу ногой: Восток, яви мне душу!Ужели она — жалкая прореха?Внутри Саддама ветер ищет эхо.Внутри Адама глухо, как в земле.Но на Содом заявится прорухав ушанке и с лицом навеселе.
Страшись тогда, испитый неврастеник,вомнет тебя спокойная пята.
И будет мир. И в мир придет цветенье.Корявых гусениц увидим мы в цветах.Взойдет бесстрастно сумрак галифе,не разделив виновных и безвинных.Пока же мы немного подшофе.Восток завис в израильских кафе.Мы слушаем пластинку Палестины.
Мясной концерт в кафе у Иордана…
* * *…уж лучше ржавою слюной дырявить наст,лицом в снегу шептать: «Ну, отстрелялся, воин…»,не звать ушедших на высотку, там,где наш кусок земли отобран и присвоен,
и лучше, щурясь, видеть ярый флаг,разнежившийся в небесах медово,и слышать шаг невидимых фаланг,фалангой пальца касаясь спускового,
и лучше нежить и ласкать свою беду,свою бедовую, но правую победу,питаясь яростью дурною, и в бредунести в четверг то, что обрыдло в среду, —
вот, Отче, вот Отечество, и всё:здесь больше нет ни смысла, ни ответа,листье опавшее, степное будылье,тоска запечная от века и до века.
Для вас Империя смердит, а мы есть смердыИмперии, мы прах ее и дым,мы соль ее, и каждые два метраее Величества собою освятим.
Здесь солоно на вкус, здесь на восходержаная кровь восходит до небес,беспамятство земное хороводитнас от «покамест» и до «позарез»,
здесь небеса брюхаты, их подшерстокосклизл и затхл, не греет, но парит,здесь каждый неприкаянный подростокна злом косноязычье говорит.
Мы здесь примерзли языками, брюхом, каждойсвоей ресницей, каждым волоском,мы безымянны все, но всякий павшийсидит средь нас за сумрачным столом.
Так, значит, лучше — лучше, как мы есть,как были мы и так, как мы пребудем,вот ребра — сердце сохранить, вот крест,вот родины больные перепутья,и лучше мне безбрежия ее,чем ваша гнусь, расчеты, сплетни, сметы,ухмылки ваши, мерзкое вранье,слова никчемные и лживые победы…
* * *Беспамятство. Не помню детства,строй чисел, написанье слов…Мое изнеженное сердцена век меня переросло.
Искал тебя, ловил все вести,шел за тобою в глушь, и тамтобой оттянутые ветвитак сладко били по глазам.
Сержант
Он затевал этот разговор с каждым бойцом в отряде, и не по разу. С виду — нормальный парень, а поди ж ты.
— Каждый человек должен определить для себя какие-то вещи, — мусолил он в который раз, и Сержант уже догадывался, к чему идет речь. Слушал лениво, не без тайной иронии. — Я знаю, чего никогда не позволю себе, — говорил он, звали его Витькой. — И считаю это верным. И знаю, чего не позволю своей женщине, своей жене. Я никогда не буду пользовать ее в рот. И ей не позволю это делать с собой, даже если она захочет. И никогда не буду пользовать ее…
— Ты уже рассказывал, Вить, — обрывал его Сержант. — Я помню, куда ты ее не будешь… Я даже готов разделить твою точку зрения. Зачем ты только всем про это рассказываешь?
— Нет, ты согласен, что если совершаешь такие поступки — значит, ты унижаешь и себя, и свою женщину? — возбуждался Витька.
Сержант понимал, что влип и сейчас ему нужно будет либо соврать, либо спорить на дурацкую тему.
Ответить, что ли, Витьке, чего бы он сделал сейчас со своей любимой женщиной…
— Лучше скажи, Витя, почему ты рации не зарядил? — поменял Сержант тему.
Витька хмурил брови и норовил выйти из полутьмы блокпоста на еле-еле рассветную улицу.
— Нет, ты постой, Витя, — забавлялся Сержант, будоража при-гасший уже настрой. — Ты почему рации взял полумертвые? Ты отчего не зарядил аккумуляторы?
Витек молчал.
— Я тебе три раза сказал: «Заряди! Проверь! Заряди!» — не унимался Сержант, ерничая и забавляясь. — Ты все три раза отвечал: «Зарядил! Проверил! Все в порядке!»
— Ведь хватило же почти до утра, — отругивался Витька.
— Почти до утра! Они сдохли в три часа ночи! А если что-нибудь случится?
— Что может случиться… — отвечал негромко Витька, но таким тоном, чтоб не раздражать: примирительным.
У Сержанта действительно не хватило раздражения ответить. Он и сам… не очень верил…
Их отряд стоял в этой странной, жаркой местности у гористой границы уже месяц. Пацаны озверели от мужского своего одиночества и потной скуки. Купаться было негде. В близлежащее село пару раз заезжали на «козелке» и увидели только коз, толстых женщин и нескольких стариков.
Зато сельмаг и аптека выглядели почти как в дальней, тихой, укромной России. Пацаны накупили всякой хрустящей и соленой дряни, ехали потом, плевались из окна скорлупками орешков и соленой слюной.
База находилась в десяти минутах езды от села. Странное здание… Наверное, здесь хотели сделать клуб, но устали строить и забросили.