Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки [с иллюстрациями] - Татьяна Рожнова

…Два письма двух родных сестер, которых так трагически развела судьба. Письма эти написаны из Москвы и Парижа почти в одно время, но по разному поводу.

Одно — рукою вдовы, что, лишившись любимого, лишившись мужа и защитника, обращается в Опекунский совет с просьбой сохранить Михайловское для детей, чтобы как-то устроить их будущность, быть поближе к могиле Пушкина, дабы иметь «возможность водить… сирот на могилу их отца и утверждать в юных сердцах их священную его память…»

Другое — написанное той, которая, выйдя замуж, охотно покинула прежнюю жизнь, находится «в восхищении и восторге» от парижских удовольствий, приехала туда «только для того, чтобы развлечься», которая даже словом не обмолвилась в письме о том, чтобы узнать, как там бедует свою беду ее младшая сестра Таша…

Взаимоотношения двух других сестер — Загряжских — тоже складывались не просто. Тяжелый осадок после ссоры в марте 1837 года все еще давал себя знать. Об этом красноречиво свидетельствует письмо Натальи Ивановны Гончаровой сыну Дмитрию из Яропольца в Полотняный Завод, где находилась и Наталья Николаевна, которую Екатерина Ивановна Загряжская собиралась навестить:

«13 июня 1838 года.

…Ты приглашаешь меня, дорогой Дмитрий, приехать к вам к родам твоей жены, я сделала бы это с большим удовольствием, но одно соображение препятствует этому намерению, а именно приезд вашей Тетки Катерины в Завод. Не зная точно, когда она приедет к вам, я ни в коем случае не хотела бы там с ней встретиться»{489}.

Месяц спустя после парижского вояжа Екатерины Дантес, в Полотняный Завод пришло на имя Дмитрия Николаевича письмо и от Луи Геккерна, в котором он активно настаивал на уплате долга своей невестке:

«Сульц, Верхний Рейн, 19 июня 1838 г.

Сударь.

При заключении брака вашей сестры Катрин с Жоржем, соблаговолите вспомнить, вы взяли на себя обязательство по отношению к ней, ее мужу и ко мне — обеспечить ей ежегодный пенсион в пять тысяч рублей ассигнациями. Этот пенсион регулярно вами выплачивался Катрин в январе, феврале и марте 1837 года, с этого времени ваш поверенный в делах в Петербурге уплатил господам Штиглиц и Кº: 30 апреля 1837 г. 415 рублей и пятого августа того же года — 1661 руб. 60 коп. С тех пор всякие платежи прекратились. Следовательно я получил на счет Катрин 2076 рублей 60 коп., тогда как мне причитается за 15 месяцев ее пенсиона, начиная с 1 апреля 1837 года до июня сего года включительно, 6250 рублей. Из этой суммы надо вычесть 2076 руб. 60 коп., которые уплатил г-н Носов, следовательно вы должны мне 4173 р. 40 коп.

В оправдание того требования, с которым я к вам обращаюсь сейчас относительно выплаты мне этой суммы, равно как я надеюсь, что в будущем вы будете так любезны уполномочить господина Носова регулярно выплачивать Катрин ее пенсион, я вынужден обратить ваше внимание, сударь, на то, что я с своей стороны не ограничиваюсь регулярной выплатой пенсиона вашей сестре, но что я всеми имеющимися в моем распоряжении средствами стараюсь предупреждать все ее желания. Ее дом здесь так же удобен и так же хорошо обставлен, как и в Петербурге, у нее есть свой экипаж, верховая лошадь и т. д. Недавно я ей предоставил возможность совершить крайне дорогостоящее путешествие в Париж, и мне хотелось бы верить, что когда она будет писать вам, она засвидетельствует свое полное и совершенное удовлетворение.

Благоволите рассудить, с другой стороны, каково бремя моих расходов: Катрин теперь мать, и это обстоятельство требует новых и значительно больших расходов, следовательно, я вынужден быть как нельзя более аккуратным в выдаче денег, чтобы удовлетворить потребности нашего семейства.

Я полагаю, бесполезно, сударь, далее настаивать на этом вопросе, я знаю, что адресуюсь к честному человеку, а также к брату, который всегда изъявлял искреннюю привязанность к сестре. Достаточно будет поэтому, что я изложил в нескольких словах мое положение в отношении вашей сестры, чтобы вы поспешили пойти навстречу моему законному требованию.

Именно с этой надеждой имею честь заверить вас в моем высоком уважении и совершенном почтении, ваш нижайший и покорнейший слуга Б. де Геккерн»{490}.

Как видно, письма из Сульца, постоянно напоминающие о долге (и долгах) Гончаровых, звучали все настойчивее. Каждый требовал то, на что он вправе был рассчитывать и чего ему, очевидно, недоставало.

Наталья Николаевна тоже обратилась к Нащокину с просьбой. Но просьба просьбе — рознь!..

28 июня 1838 года Наталья Николаевна пишет письмо Павлу Воиновичу и на сей раз просит прислать все сочинения Бальзака, «чем вы много обяжете женскую нашу обитель».

Находясь в «обители», в Полотняном Заводе, она хлопочет также и о получении гравированного в 1838 году Н. И. Уткиным портрета Пушкина. Когда же портрет был получен, по просьбе Натальи Николаевны его поместили на внутренней крышке ее шкатулки, в которой она бережно хранила письма мужа, ей адресованные. (Сколько их было всего — неизвестно, но до наших дней сохранилось 78.)

История создания этого портрета восходит к 1825 году, когда Пушкин хотел привлечь замечательного гравера Уткина к иллюстрированию своего сборника «Стихотворения».

Первую гравюру Николай Иванович выполнил с живописного портрета Пушкина кисти Ореста Кипренского. В 1828 г. она была приложена к альманаху Дельвига «Северные цветы», о чем сохранился отзыв Евгения Баратынского: «Портрет твой в „Северных цветах“ чрезвычайно похож и прекрасно выгравирован». Отец Поэта также считал эту гравюру лучшим изображением Пушкина: «Лучший портрет моего сына есть тот, который написан художником Кипренским и гравирован Уткиным».

Незадолго до своей смерти Пушкин обратился к Николаю Ивановичу с просьбой повторить портрет для готовящегося сборника стихотворений. Эту просьбу Александра Сергеевича художник-гравер выполнил уже после его кончины, в 1838 г. Портрет был помещен в первом томе посмертного собрания сочинений Поэта.

Лев Сергеевич Пушкин, находясь в действующей армии на Кавказе, просил своего отца прислать ему именно этот портрет погибшего брата.

В то время, когда друзья и близкие Поэта собирали по крупицам все, что имело отношение к его памяти, других больше занимали проблемы новоявленного Герострата, его «печальная история».

Лето 1838 года сохранило сентиментальный штрих, исполненный сиятельной рукою, характеризующий подлинное отношение российского двора к персоне Дантеса. Императрица Александра Федоровна, которой только что минуло 40 лет, имела слабое здоровье, чем и были вызваны ее частые заграничные путешествия[92]. Находясь на родине — в Германии, она писала своей поверенной в сердечных делах Софи Бобринской: