Похищение огня. Книга 2 - Галина Серебрякова

Борясь с плантаторами Юга, буржуазия Севера громко заговорила о необходимости уничтожить рабство. Недавно образованная республиканская партия благодаря агитации за освобождение негров приобрела громадное влияние. В 1860 году, после горячей избирательной схватки, республиканцы получили большинство в конгрессе. Их кандидат Авраам Линкольн был избран президентом. Начался экономический кризис. Вскоре Южные штаты объявили о своем выходе из Союза. В апреле 1861 года разразилась гражданская война между Севером и Югом.

Иосиф Вейдемейер тотчас же ушел добровольцем на фронт. Он был назначен командиром второго артиллерийского полка и получил чин подполковника. Красоцкий, также хорошо знавший военное дело, последовал за ним в качестве офицера. Лиза с дочерью осталась в Миссури вместо с семьей Вейдемейера.

Все свое время и силы Лиза посвящала устройству госпиталей в наспех сооруженных бараках. Это было трудным делом. Не хватало медикаментов, белья, врачей.

Ужо много лет Лиза была полностью оторвана от России, и тем более поразило ее письмо от дальней родственницы, сообщавшей о заточении в Петропавловскую крепость Дмитрия Писарева.

Лиза вспомнила Варвару Дмитриевну и ее слова: «Я хочу, чтобы у моего сына был талант правды, чтобы он никогда не лгал».

Прошло десять лет. Митя вырос и, как предполагала некогда Лиза, стал незаурядным человеком. Он оказался прирожденным журналистом, страстным правдолюбцем, своеобразным отличным стилистом, неотразимым в полемике.

Нельзя петь, если нет от природы данного голоса, танцевать без чувства ритма, рисовать, не имея зрения, различающего тончайшие оттенки цвета. Нельзя истинно служить искусству без творческого дара и быть писателем, не имея своего особого видения, слуха, мышления и слога. И Писарев нашел в себе созидателя мыслей, образов, идей. Он отличался разительным трудолюбием и жадностью к знаниям, и его дарование благодаря этому окрепло и раскрылось. Время ему благоприятствовало.

Литературный дебют двадцатиоднолетнего Писарева был блестящим. Его пригласили сотрудничать в «Современник», журнал Некрасова и Чернышевского, владычествовавший над думами новых людей России. Но он продолжал печататься в «Русском слове» с неизменно возрастающим успехом. Весной 1861 года Писарев закончил университет и получил степень кандидата.

Юный, красивый, стройный, безыскусственный в обращении, весь какой-то вдохновенный и приподнятый, он производил необычайное впечатление. Истинно талантливый человек всегда как бы излучает свой свет, и Дмитрий Писарев был таким.

Его творчество было уже вполне зрелым. Почти в каждом номере журнала появлялись статьи Писарева, посвященные наиболее волнующим вопросам литературы и политики, которыми жили его современники. Казалось, этот орленок — весь порыв, упоенье жизнью, готовность взвиться ввысь — не может встретить непреодолимых препятствий. Им должна была бы гордиться отчизна. Но тюрьмы не пустовали ни при Николае I, ни при его преемнике. Двадцатидвухлетний Писарев был погребен в Петропавловской крепости. Причиной заточения была написанная им прокламация для «карманной» нелегальной типографии. В ней он призывал к свержению самодержавия и разоблачил клевету на Герцена петербургского барона Фиркса, скрывавшегося под псевдонимом Шедо-Ферроти.

Тюрьма оказалась для Писарева огнем, закалившим сталь. Все, что успел он вобрать, продумать и перечувствовать за свою короткую жизнь, снова в полутьме и полном одиночестве камеры прошло перед ним. Он обрел новые силы в страсти творчества.

Петербургский генерал-губернатор Суворов, внук великого полководца, не раз своей властью облегчал режим крепости для политических заключенных. И Писарев мог писать.

Настойчивым, неутомимым ходатаем за Дмитрия стала его мать. Ни унижения, ни долгое выстаивание в сановных приемных, ни отказы но ослабляли ее энергии. После ареста Дмитрия она поселилась в Петербурге, напротив Петропавловской крепости. От передачи к передаче, от редкого свидания к свиданию медленно тянулось для Варвары Дмитриевны жестокое время. Каждый день приходила она к крепостным воротам, не замечая дождя, снега, жары, подолгу стояла Писарева у тюрьмы, сжав руки, с тем выражением лица, которое появляется над свежей могилой. Из окна ее квартиры была видна та же безрадостная гряда серого камня. Накануне коротких свиданий с сыном мать заново училась улыбаться, чтобы скрыть свои страдания. Однажды Дмитрий сунул ей записку. Небольшой листок бумаги был покрыт крошечными, как маковые зернышки, буквами. Не растерявшись, Писарева сделала вид, будто с ноги ее свалилась туфля, и, быстро наклонясь, спрятала в нее записку. Не раз выносила она из крепости таким образом письма.

«Героические матери революционеров, — думала Лиза о Писаревой. — Каждая из них без размышлений приняла бы на себя удар, нанесенный ее сыну, закрыла бы его своим телом в момент смертельной опасности». Лиза написала в далекую Россию Варваре Дмитриевне исполненное нежности и почтительности письмо. На другом материке земли она непрестанно мечтала о родине. Из Лондона из «русской печатни» ей присылали «Колокол». В нем как-то прочла она письмо за подписью «Русский человек».

«Наше положение ужасно, невыносимо, — писал он, — и только топор может нас избавить, и никто, кроме топора, не поможет! Эту мысль уже вам, кажется, высказывали, и она удивительно верна, — другого спасения нет. Вы все сделали, что могли, чтобы содействовать мирному решению дела, перемените же тон, и пусть вага «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь».

Лизе казалось, что автор нашел слова для ее собственных чувств.

«К топору, к борьбе, к революции! — повторяла она. — Больше нет иллюзий. Один коварный тиран сменил другого. Освобождение крестьян всего лишь подлый, злой обман. Эшафот, каторга, ссылка подстерегают по-прежнему каждого, кто возвысит свой голос за права народа, за вольность».

Герцен прислал Лизе напечатанную в Лондонской русской типографии прокламацию «К молодому поколению». Автором ее был Николай Васильевич Шелгунов.

«Проснулась моя Россия. Ничто не в силах остановить более лаву, льющуюся из вулканического кратера, — писала, ликуя, Лиза, повторяя затем вслед за автором зажигательного воззвания: «Нас миллионы, а злодеев сотни… если каждый… убедит только десять человек, наше дело и в один год подвинется далеко. Но этого мало. Готовьтесь сами к этой роли, какую вам придется играть, зрейте в этой мысли, составляйте кружки единомыслящих людей, увеличивайте число прозелитов, число кружков, ищите вожаков, способных и готовых на все, и да ведут их и вас на великое дело, а если нужно, то и на славную смерть за спасение отчизны тени мучеников 14 декабря! Ведь в комнате или на войне, право, умирать не легче!»

В это же время в Петербурге появилась на русском языке книга Гильдебранда «Политическая экономия настоящего и будущего», в которой автор, нападая на книгу Энгельса о положении английских рабочих, в самых радужных красках описывал житье тружеников во Франции и Великобритании. Петербургские реакционные журналы всячески расхваливали книгу Гильдебранда. И только «Современник» решительно стал на защиту Энгельса.

В просторном кабинете Некрасова шла оживленная беседа. Николай Васильевич Шелгунов, нервно размахивая рукописью только что законченной статьи, говорил громко и быстро:

— Господа Катков и Достоевский не унимаются и продолжают нападать на нас за непочтительность к Гильдебранду. Но сей ученый муж, как точно высказался об этом Чернышевский, обнаруживает крайнюю несостоятельность в своих суждениях и наклонность к пустому словоизвержению всякий раз, когда пытается бороться с социалистами. Как вы знаете, в числе писателей, на которых поднял меч Гильдебранд, есть и Энгельс, один из лучших, замечательнейших немцев. Имя это у нас до сих пор еще неизвестно, а между тем европейская экономическая литература обязана ему лучшим сочинением об экономическом быте английского рабочего. Разница между Гильдебрандом и Энгельсом в том, что Энгельс худое называет худым и хочет, чтобы его не было, а Гильдебранд находит, что дурное не только не дурно, но что оно так и должно быть.

— К чему же еще сводятся мысли Энгельса? — болезненно-слабым голосом спросил Некрасов. Лицо его было пепельно-тусклым. Он встал и принялся сутулясь ходить но комнате. Подтачивающий его недуг превращал сорокалетнего поэта, полного творческой мощи, в дряхлого старика. Было нечто общее во внешнем облике великого певца русского народа с немецким поэтом Гейне.

— Фридрих Энгельс, — ответил Шелгунов, — доказывает, что после промышленного переворота английские рабочие стали самым прочным, постоянным классом населения, тогда как прежде они были подобны прожилкам в среде буржуа. Оба эти класса ныне жестоко враждуют. Господин Энгельс мудр, полагая, что английские рабочие раньше или позднее добьются прав для себя. Однако, я полагаю, Россия страна особенная. Русский мужик топором прорубит себе дорогу к социальной справедливости.