Похищение огня. Книга 2 - Галина Серебрякова

Совершенно равнодушный ко всяким ценностям и вещам, Маркс всегда очень дорожил своей библиотекой и не смог скрыть своего огорчения, узнав о ее пропаже.

Из Кёльна Карл отправился в Трир, чтобы повидаться с матерью. Снова очутился он на берегу Мозеля, усеянном красными маками и бледно-лиловым вереском, взбирался на вершину горы Марка, гулял по Симеонсштрассе. Родной ветер играл его густыми гладкими волосами. Но были они сейчас не черными, как когда-то, а совершенно белыми, с тем особенным голубоватым отливом, который свойствен седине брюнетов.

Трир был прекрасен в убранстве весенних цветов. В укрытом маленьком дворике при доме Генриетты Маркс росли лавровые деревья. Карл обрадовался им, как старым друзьям. Сызмала любовался он их цельными блестящими темно-зелеными листьями, нравился ему их ни с чем не сравнимый сильный аромат.

Карл осторожно сорвал ветку, любуясь декоративной красотой растения. Благоухающий лавр Аполлона воспевали поэты и писатели, он стал эмблемой почета. Римские генералы венчались лавровыми венками и, как символ победы, поднимали их перед собой. Существовало поверье, что лавр защищен от молнии и предохраняет от болезней. Больше всех других деревьев Карл любил упругий лавр.

Из окна дома раздался старческий, слабый голос. Генриетта Маркс звала к себе сына. Карл поднялся по ступенькам на террасу и пошел по коридору. Неприметно для себя он смял в руке листок лавра и с удовольствием вдохнул его острый, пряный запах.

В комнате матери было душно и мрачно. Генриетте Маркс минуло уже семьдесят четыре года. Боясь простуды, она запрещала проветривать комнату и считала, что болезни — следствие свежего воздуха. По той же причине старуха носила поверх теплого платья пуховую шаль, голову укутывала большим капором, а ноги прятала в меховые ботинки. Из-за болезни глаз она нуждалась в полутьме, и окна были затянуты темно-зелеными шерстяными портьерами.

— Дитя мое, — сказала Генриетта Маркс глухо и ласково, — я так рада, что дожила до встречи с тобой. Софи обещала распорядиться, чтобы к обеду приготовили форель. Ты ведь так любишь рыбу. С тех пор как я стала немощной, никто в доме не может испечь лимонные коржики так, как это надо. Они горчат. Как охотно ты ел их, когда был маленький.

Карл ощутил прилив волнующего чувства нежности к матери и взял се опухшую руку. Но рука уже не пахла, как много лет назад, корицей и мускатным орехом. Пальцы, изуродованные в суставах, походили на оплывшие желтые свечи.

— Видишь, какой у меня ревматизм, — сказала Генриетта тихо. — Мазь из лаврового масла облегчает мои боли, но ничто не исцеляет в старости.

И старушка начала пространно описывать свои немощи. Говорила она смиренно и не жалуясь. Не было в ней больше ни сварливости, пи горячности. Даже скупость, отличавшая ее в былые годы, заметно уменьшилась.

— Кое-какие твои векселя я решила немедленно порвать. На том свете мне они все равно не понадобятся, да и тебе ведь нелегко живется. Когда-то я мечтала видеть тебя богатым, но ты был своеволен и хотел жить только своим умом. Может быть, ты и был прав, да и вообще, кто знает, что лучше на земле? Столько знатных и обеспеченных людей после революций и войн обеднели. По правде сказать, я ничего больше не понимаю в том, что делается на свете. К счастью, у меня на родине, в Голландии, живут тихо и степенно, и мои гроши у Лиона Филипса будут целы. В Германии я могла бы остаться нищей. Но, слава богу, дочери уже замужем и мы прожили жизнь, не прося милостыню. Все, впрочем, в божьей воле.

Карл вспомнил рассказы сестер о чрезвычайной набожности матери и ее частых посещениях протестантской кирхи. Но не вера, а старость изменила ее к концу жизни, пришло сознание бренности всего того, что казалось ей столь незыблемым и ценным.

Карл молчал, изредка поднимая глаза на дряхлую старуху, которая смотрела на него с нежностью.

— Ах, Карльхен, каким ты был необыкновенным ребенком! Мы с покойным отцом не могли надивиться твоей памяти и уму. А сказки, которые ты рассказывал! И даже шалости твои не были злыми.

Генриетта погрузилась в воспоминания. Эта женщина олицетворяла его детство. Она одна сохраняла в своей памяти его словечки, проказы. И Карл остро почувствовал неразрушимую связь с матерью, выпестовавшей его и некогда проводившей в жизнь. Прежнего многолетнего недовольства и досады на нее более не оставалось. Генриетта была разрушена старостью. Глядя на ее изборожденное морщинами лицо и согбенную фигуру, Карл испытывал острую жалость и томящую грусть. Такое чувство рождается в душе человека перед руинами или на пепелище родного дома.

Мать заговорила о давно умершем Генрихе Марксе, и еще грустнее и тише стало на душе Карла. Когда пришло время обедать, он осторожно взял старушку под руку, чтобы проводить в столовую. Вдруг она остановилась и всплеснула руками:

— Какой, однако, ты стал высокий, я едва достаю головой до твоего плеча. А раньше мы были одного роста. Как же это случилось?

Годы согнули Генриетту.

За столом в первый день приезда Карла собралось много родственников. Он увидел своих племянников. Многие из них были уже почти взрослыми.

«Вот они, ушедшие годы», — думал Маркс, глядя на шумную молодежь и на приближавшихся к старости сверстников. Сестра Софи была уже седой женщиной с круглым полным лицом, двойным подбородком и усталыми выцветшими глазами. Все ее мысли вращались вокруг семьи и каждодневных личных забот, как, впрочем, и у остальных членов семьи.

Пробыв в Трире всего два дня, Карл собрался в путь.

— Я чувствую, что вижу тебя в последний раз, дорогой мой сынок, — сказала ему мать и заплакала.

Карл испытал вдруг страх разлуки с нею. Он крепко обнял старушку. С матерью исчезали для Карла не только годы юности, но и воспоминания о них, и тем самым как бы умирала часть его самого.

Покуда Карл был в отъезде, Женни, пережившая после страшной болезни как бы второе рождение, радовалась весне. Каждый цветок казался ей чудом. Обостренное ощущение жизни давало счастье. Все вокруг было так замечательно и прекрасно: небо, столь часто менявшее свои краски, полет облаков, пение птиц и великолепие растений. В это время к ней пришло сердечное письмо из Америки от жены Вейдемейера, Луизы, с которой она подружилась более десяти лет назад во Франкфурте-на-Майне. Тотчас же Женни засела за ответ, в котором в мельчайших подробностях делилась тем, что пережила.

«Да и разве это возможно, — писала она, — чтобы такие старые партийные товарищи и друзья, которым судьба уготовила почти одни и те же страдания и радости, одни и те же светлые и мрачные дни, стали когда-нибудь чужими друг другу, несмотря на время и океан, разделившие нас. И вот я протягиваю Вам руку издалека, как мужественному, верному товарищу по борьбе, страданиям и испытаниям. Да, моя дорогая госпожа Вейдемейер, у нас обеих довольно часто бывало мрачно и тяжко на душе, и я слишком хорошо представляю себе, что Вам пришлось пережить за последнее время! Я представляю себе всю Вашу борьбу, заботы и лишения, ведь я часто переживала то же самое. Но страдания закаляют, а любовь служит нам поддержкой!

…Позвольте мне сегодня рассказать Вам о новом периоде нашей жизни, в котором наравне со многими мрачными сторонами имеются все же и некоторые радостные, солнечные моменты.

…Рискуя прослыть в Ваших глазах самодовольной, слабой матерью, я должна все же похвастать достоинствами милых девочек. У них обеих чрезвычайно доброе сердце, хорошие наклонности, поистине очаровательная скромность и девическая застенчивость. Женни 1 мая исполнится семнадцать лет. Она чрезвычайно миловидная девушка; со своими темными, блестящими густыми волосами и такими же темными, блестящими и ласковыми глазами, со своим смуглым лицом креолки, которое приобрело, однако, свойственную англичанкам свежесть, она выглядит даже красивой. Глядя на милое добродушное выражение круглого, как яблоко, детского лица, забываешь о некрасивом, вздернутом носике и радуешься, когда открывается прелестный ротик с красивыми зубами.

Лауре в сентябре прошлого года исполнилось пятнадцать лет. Она, пожалуй, более красива и у нее более правильные черты лица, чем у ее старшей сестры, полной противоположностью которой она является. Она так же высока ростом, так же стройна и изящна, как Женни, но во всем светлее, легче, прозрачнее. Верхнюю часть ее лица можно назвать красивой, так хороши волнистые, пышные, каштановые волосы, так очаровательны милые зеленоватые глаза, в которых всегда как бы светится радостный огонек, так благородна и красива форма ее лба. Только нижняя часть лица менее правильна и еще не вполне оформилась. Обе сестры отличаются поистине цветущим видом и обе так мало кокетливы, что я часто про себя дивлюсь этому, тем более что не могу сказать того же об их матери во времена ее молодости, когда она еще носила легкие, воздушные платья.