Гусар на крыше - Жан Жионо

Некоторые из моих коллег, из тех, что не лишены проницательности, говорили о «холерной асфиксии». И я даже на какое-то мгновение поверил, что они тоже в состоянии понять и выразить нечто большее, чем им диктует их наука, когда они сделали очаровательное и такое справедливое добавление: «Воздух по — прежнему поступает в кровь, но кровь не впитывает воздух». После этого, я повторяю, очень тонкого замечания я хотел бы услышать, как они произносят имя Кассандры, причем сразу же, чтобы показать, что они действительно поняли.

Я говорил о прозелитизме; а дело в том, что человеку трудно устоять перед желанием провозгласить будущее, то есть истину, истину, скрытую от непосвященных.

Я часто думал, что, должно быть, в какой-то момент холерный больной испытывает мучения, по всей вероятности невыносимые; причем на этот раз страдания причиняет не гордость (а именно она подталкивала его к краю пропасти), но любовь, и это единственное, что могло бы удержать его с нами.

Я снова открою скобки и сделаю еще одно отступление. Не волнуйтесь, очень краткое, но необходимое. Следует заметить, что холера, как вам известно, поражает всех без разбора и молниеносно. Решение заболеть приходит внезапно посреди прочих взвешенных и проверенных практикой повседневной жизни решений. Приходит к людям совершенно безупречным: это может быть мать семейства и пылкая возлюбленная, экономка, буржуа, солдат, маляр или художник-баталист. Заурядность тут не помеха; а счастье (как это и следует) подталкивает к этому. Я закрываю скобки, но запомните хорошенько то, что в них содержится. На самом деле мы представляем собой нечто большее, чем мы думаем.

Итак, считается, что холерный больной испытывает чудовищные страдания. Говорят, что невозможно даже представить себе мучения, которые испытывает этот живой мертвец, отдающий себе отчет в своем положении. Как вы понимаете, в этом ужасе больной теряет ощущение пространства и времени; на него обрушиваются снопы огня, волны искр, его сжимают щупальца лавы, ослепляют потоки света. Тело его уже глухо, слепо, немо, бесчувственно, то есть у него нет уже ни рук, ни ног, ни клюва, ни когтей, ни шерсти, ни перьев. Он еще слышит и видит все, что его окружает: шум улицы, бульканье кастрюли на плите, хлопанье белья на веревке, стоны, красный цвет платья, черный цвет усов, жужжание мух.

Если он действительно испытывает мучения, то они заключаются именно в этом. Я говорю «если», ибо что говорит об этих мучениях? Спазмы? Конвульсии? Икота? Крики? Зубовный скрежет? Разве мы можем с уверенностью сказать, что нам известны все внешние проявления радости?

Но миг страдания, подлинного и невыносимого, если он, конечно, возможен — а я думаю, что возможен, — то он именно здесь. Я говорю «если», чтобы, как и все, постараться быть объективным, не выносить окончательный приговор, а оставить хоть какую — нибудь надежду. Страдание пронзает холерного больного в тот момент, когда среди сыплющегося на него раскаленного пепла он вдруг спрашивает себя, имеет ли все это смысл и не лучше ли было спокойненько есть свое рагу с овощами, не задумываясь о Карле Великом.

Состояние больного невыносимо. Он пытается сбросить с себя все покровы, жалуется на невыносимую жару и жажду; забывая обо всякой стыдливости, он выскакивает из постели или яростно обнажает половые органы. Но кожа его холодна, ее покрывает ледяной, тотчас же становящийся липким пот, и, прикоснувшись к ней, вы испытываете неприятное ощущение контакта с каким-то холоднокровным животным.

По-прежнему учащенный пульс едва прощупывается. Конечности приобретают голубоватый оттенок. Нос, уши, пальцы синеют. На теле также появляются синюшные пятна.

Внезапная худоба, которую мы заметили на лице, распространяется по всему телу. Если ухватить пальцами утратившую эластичность кожу, она образует складки, которые не расправляются.

Голоса нет. Больной говорит лишь вздохами. У дыхания — тошнотворный запах, который невозможно описать, но который, однажды ощутив, нельзя забыть.

Наконец приходит спокойствие. Смерть недалека.

Мне случалось видеть, как больной, выйдя из коматозного состояния, садится на своем ложе, в течение нескольких секунд ловит воздух: подносит руки к горлу, демонстрируя этой столь же мучительной, сколь и выразительной пантомимой невыносимое ощущение удушья.

Глаза закатываются; их блеск исчезает, даже сама роговица как будто уплотняется. Приоткрытый рот позволяет видеть распухший, покрытый язвами язык. Грудь больше не поднимается. Несколько вздохов. Все кончено. Он знает, что следует думать о внешних проявлениях приличия.

ГЛАВА XIV

Анджело и молодая женщина провели ночь у огня в креслах. Утром небо было ясным.

— Вы находитесь в десяти лье от Гапа, — сказал им их хозяин, — заблудиться невозможно. Спустившись отсюда, вы увидите семь-восемь домов, которые местные жители называют Сен-Мартэн-ле-Жён, а между этих домов перекресток, где тропинка, по которой вы идете, вливается в проселочную дорогу. Все проще простого. Вы идете по этой дороге направо, пять лье ходьбы по совершенно здоровой местности, где и не пахнет холерой, и вот перед вами обрывистый край плато. В каких-нибудь ста метрах от вас внизу на проезжей дороге — Гап. Спускайтесь и садитесь на обочине. Два дня назад там еще ходил дилижанс. Застав нигде нет. А если у вас есть кое-что в кошельке, то идите до деревушки в каштановой роще. Там один человек держит почтовых лошадей.

Он дал им с собой маленькую бутылочку рома и горсть кофейных зерен.

Все было так, как он им сказал. Жители Сен-Мартэн-ле-Жён были заняты своими делами. Один, сидя на земле, точил косу; другой, взглянув на небо, сказал Анджело, что еще три дня будут солнечными.

Было тепло. Осенью случаются дни, когда кажется, что наступила весна. Плато, поросшее жесткой, блестящей после вчерашнего дождя травой, сверкало, как море. От корней можжевельника и букса поднимался ласкающий обоняние грибной запах. Легкий, будто пронизанный холодными стрелами ветер придавал воздуху бодрящую силу. Даже мул был доволен.

Молодая женщина шагала бодро и так же, как и Анджело, восхищалась прозрачностью неба, красотой теряющихся в тумане горных массивов цвета камелий, к которым они направлялись.

Здесь они впервые за долгое время увидели пугливых ворон; потом встретили пешехода, возвращавшегося из Сен-Мартэна с мешком хлеба за спиной. Это уединение дышало радостью.

Даже когда после нескольких лье пути все следы человеческой жизни исчезли и наши путешественники углубились в лес низкорослых и корявых сосен, свет, воздух и запахи земли по-прежнему вселяли в них бодрость. Впервые за столько дней путешествие доставляло им удовольствие.

— Нам уже немного осталось, — сказала молодая женщина.

— Мне понадобится еще не меньше двух дней, чтобы очутиться по ту сторону этих прекрасных гор цвета камелий.

— Я надеюсь, что вы проведете в Тэюсе хотя бы два дня. Должна же я отблагодарить вас за помощь. И потом, вы никогда не видели меня в длинном платье, если не считать того вечера в Маноске, когда я надела вечерний туалет совсем не для того, чтобы понравиться вам.

— Я проведу в Тэюсе столько времени, сколько нужно, чтобы купить лошадь, и, ради Бога, не считайте это недостатком вежливости или бесчувственностью: в длинном платье, особенно когда вы его надеваете для кого-то специально, вы должны быть неотразимы. Но дело не только во мне. Дело в свободе, за которую я должен сражаться.

Радостное настроение пробуждало в нем его давнюю страсть, и он стал говорить о том, что мечтает посвятить свою жизнь борьбе за счастье человечества.

— Это благородное дело, — сказала она.

Он догадался взглянуть на нее, чтобы убедиться, что в ее словах нет иронии. Но она была серьезна, даже, пожалуй, слишком.

Она стала рассказывать о своей золовке, весьма эксцентричной, но очень доброй пожилой даме, немало натерпевшейся в молодости от своего очаровательного мужа. Замок Тэюс, несмотря на свой деревенский вид, имеет массу достоинств. Его сельские террасы возвышаются над руслом Дюранс, которая в этом месте мчится бурным потоком, окруженная причудливыми горами. Подходящих лошадей он может найти по соседству в деревне Ремоллон. Лошади на все вкусы, только выбирай.

Анджело извинился. Ну конечно же, он сам будет просить о гостеприимстве мадам де Тэюс.

— Это также и мое имя, — уточнила она.

Ну так, стало быть, он будет просить о гостеприимстве обеих мадам де Тэюс, а младшую мадам де Тэюс он будет слезно молить появиться в длинном платье и во всем блеске ее красоты.

«Лошадь надо выбирать очень внимательно, — думал он. — Может быть, именно на этой лошади мне доведется совершить какой-нибудь героический поступок, как только я пересеку границу. А это уже не шутки».