Повседневная жизнь Москвы в XIX веке - Вера Бокова

На Пасху полагалось надевать все новое или, по меньшей мере, самое нарядное. Собираясь в церковь, брали с собой в узелочке или ридикюле крашеные яйца, чтобы христосоваться со знакомыми, и после одиннадцати отправлялись всей семьей в храм.

В напряженном ожидании и благоговейной тишине ровно в полночь из глубины темно-синего предвесеннего неба раздавался важный бархатный гул Успенского колокола с Ивана Великого, а следом за ним взрывались праздничным звоном все сорок сороков московских церквей… Одновременно вспыхивала уличная иллюминация и начинался фейерверк, так что прыгающие шутихи и рассыпающиеся ракеты видны были сквозь церковные окна молящимся. В храмах светло, празднично, нарядно. Если на Страстной неделе только читали, то всю пасхальную службу непрерывно пели — радостно, бодро, торжественно и весело. Священник с дьяконом ходили по церкви в лучших светлых ризах, в руках у священника крест, украшенный живыми цветами. Кадит, кланяется и поздравляет: «Христос воскресе!», а вся толпа дружно отвечает: «Воистину воскресе!» Многие троекратно целовались — христосовались, и вообще в церкви стояла суета, прихожане переходили с места на место, поздравляли знакомых, обменивались яйцами, так до половины обедни…

На пасхальной заутрене в самом Кремле хотя бы раз в жизни старался побывать всякий москвич.

Уже к 11 часам Кремль заполняли толпы народа. Бывало много иностранцев и иноверцев, специально приезжавших взглянуть на русскую Пасху и именно в Кремль. Как и повсюду в Москве, на Соборной площади стояла торжественная тишина. На темном фоне Замоскворечья там и сям вспыхивали огоньки возле храмов и в воздухе висело ожидание и предвкушение чего-то необычайного. Почти темный Успенский собор слегка мерцал золотом и немногими зажженными свечами. Середина собора была отгорожена решеткой с двух сторон. Посредине возвышалось место для митрополита и духовенства. По сторонам стояли все высшие власти Москвы в мундирах и дамы, нарядно одетые, а вокруг них за решеткой было полно народу — тех счастливчиков, которым повезло попасть в собор.

Остававшиеся на улице тоже напряженно ждали. После одиннадцати начинали освещать шкаликами колокольню Ивана Великого, ограду и стены соборов. «По мере приближения к полуночи окутывающий вас мрак как будто ослабевал, — рассказывал И. А. Свиньин, — на колокольнях церквей показывались огни и сероватая даль уступала влиянию света и, постепенно испаряясь, выставляла на вид контуры отдельных предметов. Вы замечали, как в виду вашем линия огней постепенно росла и удлинялась, принимая самые причудливые очертания, то в виде звезды и креста, то в виде сплошного огненного снопа. То же самое происходило на глазах ваших и на ближайшем участнике предстоящего торжества Иване Великом. Вокруг царила невозмутимая благоговейная тишина. Казалось, как будто эта многотысячная толпа, затаив дыхание, обратилась в слух.

Вот, наконец, на Спасской башне пробило 11 с половиной часов. Вы мысленно считаете минуты, секунды, терции, вперяете ваш взор в амбразуры возвышающейся перед вами колокольни, которые при свете окружающих их огней кажутся еще чернее. Вы все проникнуты желанием услышать поскорее первый торжественный удар, и вам кажется, как будто даже чья-то невидимая рука начинает шевелить язык колокола, но это чаще всего было результатом лишь одного воображения, доведенного продолжительным ожиданием до последней степени напряженности»[342].

Ровно в 12 часов ночи в полнейшей тишине раздавался цокот копыт и к собору подъезжала карета московского митрополита. В ту же секунду над Кремлем взлетали первые ракеты и раздавался густой и полнозвучный удар колокола на Иване Великом, за который купцы-любители платили звонарям по 25–50 рублей. Тотчас Москву покрывали волна шквального колокольного звона и грохот пальбы орудий с Тайнинской башни. Одновременно вспыхивали все паникадила собора и раздавалось чудное пение Синодального хора.

Народ, собравшийся в Кремле, обнажал головы, зажигал свечи и начинал христосоваться. В это время из Успенского собора выходил крестный ход во главе с митрополитом…

После заутрени часть прихожан уходила из церкви, но большинство традиционно оставались до утра, до конца обедни, и уже на раннем весеннем рассвете расходились по домам. Вообще в Москве чаще соблюдалось правило: опоздать к церковной службе еще можно, но уйти до окончания не положено.

На рассвете возвращались домой, где уже ждал накрытый стол с кипящим самоваром. Праздничное угощение и на Рождество, и на Пасху в основе своей было одинаковым: жареная индейка, запеченный окорок, телятина, но на Пасху еще, разумеется, горы красных яиц, куличи и творожные пасхи, украшенные сахарной глазурью и бумажными цветами. Перецеловавшись, садились за стол, а разговевшись, ложились спать.

Наутро весь город был наполнен колокольным звоном. В церковь в этот день ходили уже немногие. Праздничный стол был вновь накрыт, с добавлением спиртного и различных закусок Весь день принимали визитеров, в первую очередь духовенство «со святом», которое служило в зале короткую службу, кропило всех святой водой и, наскоро закусив и получив праздничный подарок деньгами, шло дальше. В этот же день ездили с визитами родственники и знакомые — мужчины (дамы ездили с визитами в понедельник). Наиболее близкие приезжали вечером и часто оставались ужинать. Вернувшихся визитеров заставляли рассказывать, где какие куличи и пасхи.

Обязательным ритуалом было поздравление прислуги. В этот день вся домашняя челядь собиралась где-нибудь в буфетной. «Все были одеты по-праздничному, женщины расфуфырены и завиты барашками, — вспоминал Ю. А. Бахрушин, — мужчины в новых рубашках, в белоснежных фартуках, с расчесанными маслом волосами. Отец, мать и я шествовали в буфетную, где стояло большое блюдо с покрашенными яйцами, а рядом горой лежали праздничные подарки. Начинался обряд христосования. Отец, мать и я троекратно целовали каждого, одаривая его яйцом и подарком»[343]. Дарились отрезы на платье или рубаху, платки и шали, незамужним — галантерея и недорогие украшения — перстни, серьги. Подарки прислуге полагалось делать еще перед Рождеством и хозяйскими именинами, а также в день именин самой прислуги.

По пасхальному обычаю всю праздничную неделю любой желающий мог залезть на колокольню и звонить в колокола. Лазили все — и взрослые, и мальчишки, — и бесконечный перезвон: и неумелое «блямканье», и почти профессиональное благозвучие не умолкали в городе с утра до позднего вечера.

После Пасхи Москва постепенно начинала пустеть: обыватели перебирались на дачи и в загородные имения, и может быть, поэтому большинство праздников летнего цикла проходило в городе уже менее заметно. Троицу распознавали по появившимся возле храмов молодым березкам и ажиотажу в цветочных лавках: в этот день в доме обязательно полагалось поставить хотя бы один букет цветов; с цветами же ходили к обедне.

На Яблочный Спас город благоухал яблоками, которые начинали продавать во всех лавках и с бесчисленных уличных лотков. День Усекновения главы Иоанна Предтечи (29 августа по старому стилю) отмечался оригинальным запретом: из уважения к святому нельзя было есть ничего круглого — ни фруктов, ни овощей, ни арбузов, которых как раз в это время было самое изобилие.

А там наступала осень, и, отгуляв Покров, москвичи начинали исподволь готовиться к новому Рождеству.

Неотъемлемой принадлежностью большинства больших праздников и семейных торжеств, как уже говорилось, были визиты. Вообще в девятнадцатом веке обязательная визитная повинность составляла важную часть повседневной жизни москвичей. Визиты делались не только в праздничные дни, но и при приезде, при отъезде из города, и в промежутке между этими событиями — для поддержания дальних родственных и общественных связей (насколько упростило жизнь появление телефона!). Как писал М. Н. Загоскин, «посещают обыкновенно своих родных, друзей и приятелей, а визиты делают всем знакомым; в первом случае нам всегда приятно заставать хозяина дома, во втором — мы желаем совершенно противного. Мы посещаем людей, которых любим, для того, чтоб с ними повидаться; и делаем иногда визиты таким знакомым, с которыми не желали бы часто встречаться и на улице»[344]. Обычный будничный визит делали наугад, не зная, застанут ли хозяев дома (часто молясь про себя, чтобы не застать), и если те были в отсутствии или не принимали, просто записывались в посетительскую книгу или оставляли в передней свою визитную карточку с загнутым уголком — в знак того, что привезли ее самолично. Если же личной встречи с хозяевами избежать не удавалось, визитер снимал верхнюю одежду и проходил в гостиную, где 15–20 минут (никак не больше) проводил в беседе о погоде и последних новостях, иногда успевая при этом выпить чашку чая.