Повседневная жизнь Москвы в XIX веке - Вера Бокова

В конце века — в 1880–1890-х годах — стала рождаться традиция снимать под свадьбу зал ресторана. В высшем кругу часто после обеда давали бал с танцами под оркестр и с ужином на рассвете, причем невеста переодевалась из венчального платья в белое бальное. В купечестве ограничивались обедом, а бал давали позднее, через пару дней. Тротуар возле дома, где праздновали свадьбу, и подъезд освещались иллюминацией.

Н. А. Бычкова вспоминала, как на свадьбе сына ее знакомого священника А. Д. Цветкова, состоявшего настоятелем церкви Иоанна Предтечи в Староконюшенном переулке, «обед свадебный у купца Щипачева подавали. Старостой он был у батюшки Алексея Дмитрича, почитал его сильно и вот хотел молодых уважить. Помещение — дворец. Богач страсть какой. Ему такой обед ни во что не стоил.

Только пошла я после церкви на обед к Щипачевым, меня лакей не пропускает. А со мной купчиха Галкина, Александра Ивановна, та даже в свойстве с Цветковыми была. Я-то прилично одета, — как же, разве оденешься плохо на свадьбу, а та прямо-таки роскошно, вся в шелках-кружевах. „Мы, — говорим, — знакомые ихние“, а он, болван, лакей-то, все свое твердит: „Не велено никого пропущать“. Сам Щипачев на шум вышел. „Что ж, мол, раньше не шли?“ — к нам обращается. „Как, — говорим, — не шли, за всеми и мы пришли“.

— Не могу, так прямо и не могу.

Невеста к нам вышла.

— Я-де очень хорошо их знаю, они-де мои очень хорошие знакомые, а это (на Александру Ивановну показывает) даже дальней родственницей приходится…

Жених сам вышел, начал вместе с невестою Щипачева упрашивать, нет, уперся купчина — ни взад, ни вперед. Никак не уломаешь. Что ж делать? Назад мы с Александрой Ивановной поворотили»[352].

Взойдя в пиршественный зал, где ждали родители жениха и невесты, которые, по традиции, в церковь на венчание не ездили, новобрачные кланялись им и подходили под благословение (невесте полагалось быть растроганной и со слезами на глазах, а потом по возможности дольше сохранять печальный вид). Затем молодые становились в дверях залы и к ним по очереди подходили все гости с поздравлениями. Если отмечали дома, то перед началом обеда присутствовавшая на купеческих и мещанских свадьбах сваха поочередно подходила к гостям и уводила по нескольку человек в комнату к новобрачным, где можно было подробно осмотреть не только всю новую обстановку, но и приданое, разложенное на сундуках и столах.

В первые десятилетия века на купеческие свадьбы было модно приглашать специально нанимаемых гайдуков в богатых ливреях. Гайдук должен был быть очень высоким, ростом не менее трех аршин (то есть от двух метров), и основная его обязанность заключалась в том, чтобы поправлять восковые свечи в люстрах и стенных бра и кенкетах без помощи лесенки, на удивление гостям. Во время застолья этот гайдук выходил с серебряным подносом, уставленным серебряными вызолоченными бокалами с шампанским, которое гости пили под звуки труб и литавр. Особенно славился ростом и хорошей фигурой гайдук графа Дмитриева-Мамонова, который у купцов был буквально нарасхват и сколотил себе на свадьбах целое состояние.

С середины века и годов до 1880-х в среднекупеческом и мещанском кругу было также широко распространено обыкновение приглашать на свадьбы «генералов» — то есть военных, носителей более или менее махровых эполет, начиная с полковника. Этим ремеслом занимались вполне профессионально, и подрядить свадебного генерала можно было за одну-две четвертных (25–50 рублей), нередко через всё тех же «кондитеров». При этом особенно ценились представительная внешность, зычный голос и число «медалей», то есть орденов. Реальный чин (и даже принадлежность к армии) особого значения не имел: потребители этой услуги ни в наградах, ни в знаках различия не разбирались и требовали лишь побольше внешнего блеска. Свадебный генерал первым, как самый почетный гость, произносил за обедом тост за новобрачных и громогласно заявлял, что шампанское «горько».

Потом произносились другие тосты — за родных, за шаферов, за «его превосходительство» и гостей, причем время от времени «тостующие» били бокалы «на счастье».

В конце вечера (если праздновали дома) молодых супругов разводили по разным комнатам для переодевания. Сперва появлялась облаченная в пеньюар новобрачная. «С нею прощались, как будто она идет на заклание, — вспоминал А. Ф. Кони. — Солидные дамы вытирали себе глаза, молодые переглядывались, а мать, поплакав на плече дочери, затем что-то внушительно и торопливо ей шептала на ухо»[353]. (Сцена имела продолжение. Как писал далее А Ф. Кони, «вслед за матерью подошла другая родственница с тем же таинственным шепотом, и, наконец, ведомая под руки, приблизилась старуха-бабушка и тоже стала шамкать в ухо новобрачной. Но терпение последней истощилось и, резко сказав: „Да знаю, знаю!“ — она двинулась вперед»[354].)

Выпив бокал шампанского, новобрачная удалялась в опочивальню. Вслед за тем появлялся молодой супруг, в халате и комнатных туфлях, и под шуточки приятелей тоже выпивал бокал и следовал за женой. При входе в спальню сваха осыпала обоих овсом из заранее заготовленного мешка. Наутро свахе полагалось еще забрать рубашку новобрачной, завязать ее в узел и доставить к родителям молодой.

На следующее утро молодых дарили: от родственников и друзей приходили горничные, мальчики и артельщики, приносили хлеб-соль (огромные калачи и караваи с вызолоченными солонками, наполненными сахарной пудрой, чтобы молодым «послаще жилось»), серебряные братины, чарки и ковши, столовое серебро и живых белых гусей с шеями, перевязанными голубыми и красными ленточками.

Потом новобрачные наряжались и объезжали всех близких родственников и наиболее значительных гостей с визитами. Остальных вчерашних гостей купеческие «молодцы» посещали по списку, развозили им корзинки с остатками свадебного угощения и передавали на словах, «что молодые приказали кланяться и объявить, что они в добром здоровье»[355].

Через несколько месяцев почти в том же составе гости собирались на крестины: после церковного обряда следовал пышный парадный обед, часто тоже «у кондитера». По традиции близкие родственники родильницы дарили новорожденному «на зубок» золотую монету или что-нибудь серебряное (ложку, чашку, кастрюльку для каши и т. п.). Акушерке, принимавшей ребенка, полагалось дать деньгами 1–2 рубля, а матери подарить материю на платье.

Противоположность свадьбы — похороны, тоже событие, хотя и печальное, но требовавшее и гостей, и расходов, и соблюдения обычаев. Подготовка к похоронам начиналась с прихода гробовых дел мастера. Проведав, что по соседству с ними кто-нибудь тяжело болен, гробовщики наносили в этот дом визит и, не заботясь о том, жив ли потенциальный клиент или уже умер, предлагали свои услуги. Нередко случалось, что в передней сталкивались сразу несколько гробовщиков и принимались спорить за клиента, что сопровождалось изрядным шумом и даже бранью. Помимо всех похоронных принадлежностей: катафалка, гроба, факельщиков, венков, гробовщик поставлял за умеренную плату и «гостей» для проводов покойника, в случае, если бы похороны оказались слишком малолюдны.

Похоронный катафалк мог быть как черным, так и сплошь белым, с балдахином, с четверкой, шестеркой или даже восьмеркой цугом запряженных лошадей, накрытых попонами с кистями. Соответственно, в черном или белом были и сопровождающие покойника факельщики с зажженными факелами на длинных ручках (в начале века), а позднее керосиновыми фонарями, в цилиндрах и нелепых балахонах — «мантиях». Факел символизировал печаль и вплоть до начала XX века без факельщиков не обходились ни одни похороны. Считалось, что без них печальное шествие утрачивает всю торжественность.

Перед похоронами давали в газеты объявление о кончине члена семейства и месте и времени погребения и спешно шили траурные наряды, сплошь черные и обшитые «плерезами» — белыми коленкоровыми полосками в два-три вершка ширины, на черной креповой подкладке. Плерезами обшивали платья, отвороты сюртуков, полы одежды. Участвующие в похоронах мужчины обтягивали тулью шляпы черным крепом и надевали на руку повыше локтя черные креповые повязки. Горюющие родственники приобретали специальную бумагу и конверты — то и другое с черной каймой — и пользовались ими для переписки все время, пока длился траур — от нескольких месяцев до года.

В день похорон дом и сад тщательно убирали, подметали дорожки, посыпали их песком, ворота и калитки распахивали настежь. Пускали всех, знакомых и незнакомых, без разбора (в Москве существовала довольно многочисленная категория любителей чужих похорон, которые отслеживали по газетам потенциально богатые поминки и являлись поесть на халяву). Входящие обнажали головы. Гроб старались донести до кладбища на руках; катафалк ехал следом. Перед катафалком несли венки. За гробом следовали факельщики и хор певчих и духовенство, причем если дело происходило зимой, то ризы натягивали поверх шуб. Особо торжественными считались похороны, в которых участвовал кто-нибудь из высших церковных чинов-архиереев. Родные (за исключением маленьких детей) пешком шли до кладбища; следом в экипажах — сперва кареты, потом пролетки, в конце линейки — двигались остальные участники похоронной процессии. Замыкали процессию «поминальники» — те бедняки, которые кормились в основном благодаря поминальным обедам, а потому участвовали во всех без разбору похоронах. Пешеходы снимали шапки и крестились, экипажи приостанавливались.