Отец Иакинф - В. Н. Кривцов

Князь захлопнул папку, поднялся из-за стола и, взбив кверху кончиками пальцев скудные волосы над ушами, подошел к окну. Красное морозное солнце зажгло малиновый блик на шпиле Михайловского замка по ту сторону Фонтанки, бросило розоватый отсвет на облохмаченные инеем деревья вокруг последнего пристанища несчастного деспота.

Через несколько дней, тринадцатого марта тысяча восемьсот двадцать второго года, Александр Николаевич сообщил Святейшему правительствующему Синоду, что он имел счастие докладывать заключение Синода на высочайшее усмотрение и его императорское величество высочайше повелеть соизволил: "Тех лиц прежней миссии, кои по следствию, сделанному в Пекине Архимандритом Петром, найдены виновными, предать суждению Петербургской духовной консистории на основании законов и о решении сего дела представить Его Величеству".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

I

А отец Иакинф тем временем шагал по келье из угла в угол. Хорошо хоть келья-то была поместительная и можно было ходить, не натыкаясь на стены. Вот ведь какая нелепица! И некому слова сказать, некому принесть жалобу. Никто не хочет его даже выслушать.

До высокопреосвященного Серафима и вообще добраться немыслимо. А ведь он не только митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский и первоприсутствующий в Синоде, но и архимандрит Александро-Невской лавры. Казалось бы, уж кому, как не ему, принять опального архимандрита и выслушать. Но это не Амвросий.

Попробовал снестись с наместником Серафима в лавре — архимандритом Товием. Тот отозвался, что это все дело высшего начальства, а ему, Товию, препоручено лишь осуществлять строгий надзор за архимандритом и его свитой.

И вот вместо доверительной беседы ему прислали "Вопросные пункты, сочиненные в Санкт-Петербургской консистории из доноса бывших учеников Пекинской духовной миссии, а также из донесения архимандрита Петра и его примечаний, сделанных в Пекине".

Боже мой, в чем его только не обвиняли! Подумать страшно.

Теперь ему стали понятны странные вопросы, которые задавал в Пекине архимандрит Петр, шушуканья за его спиной с членами его миссии и особливо с иеромонахом Аркадием. Видимо уже предубежденный против него, Иакинфа, архимандрит Петр допрашивал его подчиненных с пристрастием, и те, встретив лицемерное внимание и участие, изливали ему все обиды, накопившиеся за четырнадцать лет, на своего начальника. А уж он, Иакинф, спуску им не давал — все пытался наставить на путь истинный. Да и как же иначе. Ведь кого только не было в свите, которую он был вынужден принять под свое начало у архимандрита Аполлоса! Посылали людей в далекий Пекин, видимо, потому, что никакие исправительные меры попечительного начальства тут, в отечестве, на них не действовали. Вот и стегал плеткой Аркадия, и сажал на железную цепь иеродиакона Нектария, когда уж все средства увещевания были исчерпаны и того обуял дух буйства. И студентам доставалось от него под горячую руку.

Судя по вопросным пунктам, можно было себе представить, чего они только не наплели там, в своем извете! Но полноте, да уж не сочинил ли все это высланный им из Пекина Маркел Лавровский. Было просто невероятно, что всю эту несусветную клевету отважились написать ученики, остававшиеся на долгие годы в его подчинении. Весь извет густо замешен на лжи, самой бессовестной, хотя попадались в нем и крупицы правды. Но это-то и особенно опасно. Ложь становится вероподобной и убедительной, когда ее искусно перемешивают с правдой.

Да, носился на пути в Пекин с ружьем за сернами. И как скрашивала их однообразный стол поджаренная на костре козлятина, с каким удовольствием уплетали ее все за обе щеки! И вот ведь не постыдились начать с этого свои обвинения! Да, случилось так, что сбросила его лошадь, испугавшаяся вдруг выскочившего из ущелья барса. А его спрашивают: "Допущали ли себя, будучи на верховой лошади, до того, что, увязавшись ногою в стременах, были таскаемы по полю, и слухи, дошедшие о сем до Пекина прежде прибытия вашего в оную китайскую столицу, сретили вас тамо стыдом и поношением, как сказано о сем доносителями?" А вот это уже ложь, и злосовестная! И ехал он тогда один, я доносители были от него не менее как верстах в восьми, и он же сам, соединясь с отставшим караваном, со смехом рассказал о случившемся с ним приключении. И конечно же, никаких слухов о том до Пекина не доносилось. Ну что ж, так и напишем! И, обмакнув перо, наконец выданное ему для ответов на вопросные пункты, он написал жирно и четко: "…О таковом случившемся с ним, архимандритом, никаких слухов до Пекина не доходило, и никто там не встретил его, архимандрита, стыдом и поношением, а приехали в оную столицу, а потом и в монастырь, спокойно".

И так, стараясь скрыть раздражение, хотя оно нет-нет да и прорывалось, он отвечал на каждый вопросный пункт. А их было сорок семь! Один пространнее другого. И в каждом, правдоподобности ради, стояли даты, часы, чуть ли не минуты!

"…Того же Генваря 21-го числа (1811 года), бывши в субботу, в 4 часа пополудни, иеромонах Серафим, отъезжавши в 12 часов в вашей телеге в театр, привез ли оттуда двух театральщиков, одного из них для вас, а другого для себя, и были ли они угощаемы столом и келье Серафима? — принялся он за четырнадцатый пункт. — А вечером у парадного вашего крыльца горели ли разные потешные огни, и был ли дан такой фейерверк, что от множества ракет, взлетавших на воздух, не много не сожжен был монастырь и все российское подворье? По поводу сего происшествия приезжал ли на другой день г. Бау, и угрожал ли, что есть ли впредь будут делаться такие веселости, состоянию духовному совершенно неизвинительные, то правительство китайское едва ли упустит без особенного внимания?"

Отец Иакинф обмакнул перо и, разбрызгивая чернила, отвечал: "…У парадного крыльца тех покоев, которые занимал он, архимандрит, не только 21-го числа Генваря, но и в другое время всей бытности своей в Пекине, потешные огни не горели, и сим он, архимандрит, не занимался… и следовательно монастырскому подворью и сгореть было не от чего, и никогда ни монастырь, ни подворье ни от каких случаев до пожара не доходили. Случилось же в том, 811-м году видеть ему, архимандриту, потешные китайские огни у племянника китайского императора, князя Юня Бэйло, по приглашению его, и смотрел будучи не один, а со всею своею свитою, из приготовленной для них особенной палатки, в которой и угощали их всех чиновники того князя… А по окончании тех огней, горевших в княжеском саду, препровожден был он, архимандрит, и вся его свита в свой монастырь на верховых лошадях и с фонарями по тамошнему обыкновению… Следовательно чиновник Бао на другой день после 21-го числа Генваря к нему, архимандриту, не приезжал и потому от него ничего того, что в 14-м вопросном пункте на щет его, архимандрита, написано, говорено не было…"