Щенки Земли - Томас Диш

— О, я бы этого не сказал, — обмолвился я.

— Потому что он читает ваш дневник — как и я. Вы не можете просто так отказаться от того, что уже написали в нем. Вы уже высказались, что думаете об идеях Мордикея и тех направлениях, которые он рисует перед Хаастом.

— Может быть, у меня более разносторонний ум, чем тот, на который вы отпускаете мне кредит. Я пересмотрю мое суждение о теории Мордикея, если оно точно такое же, как ваше.

— Вы гораздо больший лицемер, чем я думала, Саккетти. Доверяйте любой чепухе, если вам нравится, лгите сколько вам вздумается, мне это безразлично. Достаточно скоро я сама раскрою карты в моей игре с этим шарлатаном.

— Каким образом? — спросил я.

— Все распланировано. И я увижу, есть ли у вас билет в первый ряд, когда будет происходить главное событие.

— Когда же оно произойдет?

— Ну, в ночь на Иванов день. Когда же еще?

Позднее:

Записка от руки от Хааста:

«Бог вам в помощь, Луи! Боритесь за свои права! Мы покажем этой больной на задницу ведьме один–другой фокус на следующей неделе. Скорей бы вы поверили в это!

Всего наилучшего

15 июня

Это твой старый друг, тоже Луи, но II (или, что более понятно, Луи-наоборот), с удивительно новыми новостями для всех твоих страдальцев, которых мучают ангины и дрожь в коленях, для совестью терзаемых и Богом мучимых, для психосоматиков и просто заклейменных позором. Ты можешь выбросить всю эту связку! Потому что min semblable, mon frére[42]* это не что иное, как болезненная пустота в самом центре вещей, аллилуйя! Даже больше уже и не болезненная, нет, пустота счастливая — ведь день долог. Секрет, которым владели древние, в том, что правда сделает нас свободными, тебя и меня. Повторяй по три раза утром и по три раза вечером: «Здесь нет Бога, никогда не было и никогда не будет, мир бесконечен, аминь».

Будешь отрицать это, Адамов отпрыск Луи I? Тогда позволь обратить твое внимание на твое же собственное стихотворение, которое, как ты заявлял, невозможно понять. Я понял его: идол — это пустота; речь его — жульничество. Там нет Ваала, друг мой; внутри лишь шептун, вкладывающий твои слова в Его уста. Мешанина антропоморфизма. Отвергни ее! Нет в этом ни твоего благочестия, ни понимания что к чему, мой мальчик!

И еще — о! — эти драгоценные, эти твои виляющие хвостиками стишки, облизывающие золотую задницу твоего, с позволения сказать, Бога-папочки. Что за дерьмо, а? Годы и годы громоздившаяся куча, понемножку, словно ты — пташка (Августина, не так ли?), которая пыталась перенести гору по камушку, что ни перелет — то катышек, и как только последний гранул перенесен, ни один проблеск из вечности уже не проходит мимо. Но твои воробьиные испражнения даже не посягали на горы. Холмы Швейцарии — а потом, в качестве продолжения? Кочки Ватикана?

Ха, я слышу, словно издалека, твой кроткий протест: дурак говорит в своем сердце, что Бога нет.

А умный человек заявляет об этом вслух.

Позже, много позже

Думаю, мне нет надобности объяснять, что я плохо чувствовал себя и сегодня, и вчера. Кажется, я писал в этом дневнике, что думал, будто доктору Мейерсу удалось исцелить меня от моих мигреней. Я также подумал, что он избавил меня от таких скерцо, какое представлено выше.

Думаю.

Думал.

Подумал.

Под ногами пока еще трясина, и, хотя я снова обрел себя, ощущения постоянного самообладания нет. Мне негде преклонить голову, я утомлен его эксцессами и побаливает сердце; поздно.

Я ходил; коридоры, коридоры, коридоры. Пока я соображал, что же Баск хотела сказать, Луи II представил мне на рассмотрение куда более грозные материи. Я не отвечал ему, потому что этот дьявол так же силен в теологии, как и я; получилась бы тавтология.

Я промолчал. Но не равносильно ли молчание, почти равносильно, признанию поражения? Один и бесприютен, я утратил благодать: в этом все дело.

О Боже, упрости эти уравнения.

16 июня

— Morituri te salutamus,[43] — сказал Мордикей, открыв дверь и ухмыляясь, а я, потерянный и поблекший, не нашел лучшего ответа, чем выставить вверх большой палец, не дурно, мол. — Quid mine?[44] — спросил он, закрывая дверь.

Вопрос, найти ответ на который я чувствовал себя едва ли способным. В самом деле, единственной целью моего визита было стремление не оставаться один на один со своей собственной проблемой: «Что теперь?»

— Милосердие, — ответил я. — Какая иная причина могла бы заставить меня наполнить своим сиянием вашу мрачную камеру? — Общение с обреченным, которое ровно и неотвратимо только сгущает мрак.

— Основа милосердия, — сказал Мордикей, — это нейтрализация кислот сомнения в себе.

— Вы тоже получаете копию моего дневника? — спросил я.

— Нет, но Хааст мне многое показывает, и мы оба беспокоимся о вас. Видите ли, не следует писать в дневнике о том, что вы действительно хотели бы сохранить в секрете, потому что здесь нет никакого смысла делать мину на лице. Ваша проблема, Саккетти, в интеллектуальной гордыне. Вам нравится пускаться в эти ваши чертовы перепевы-переплясы по поводу каждого религиозного зуда и любой посетившей вас духовной дрожи. И я считаю, что уж если вы собираетесь расстаться со своей верой, которую так здорово клянете, пойдите к дантисту и выдерните ее с корнем. Она не перестанет болеть, пока вы будете с ней нянчиться.

— Но я пришел поинтересоваться вашими проблемами, Мордикей. Как раз о своих-то мне и хотелось позабыть.

— Да, да. Ну тогда занимайтесь своими дома Моих проблем хватит на нас обоих. — Он пронзительно свистнул и позвал: — Пере! Мопси! Ватный Хвост! Идите сюда и пожмите руку вашему новому братишке. — Он обернулся, обращаясь ко мне: — Позвольте представить троих моих близких? Моих огнедышащих драконов?

Из знойной темноты комнаты (освещенной только двумя свечами, стоявшими на столе у дальней стены комнаты, и третьей, которая была у М. в руке), осторожно прыгая, появились три кролика. Один был безукоризненно белым, два другие — пятнистыми.

— Пере, — сказал Мордикей, — пожми руку моему другу Доновану.

Я низко наклонился, и белый кролик сделал мне навстречу два прыжка; сосредоточенно принюхиваясь, он поднялся на задние лапки и протянул правую переднюю, которую я пожал, взяв большим и указательным пальцами.

— Как поживаешь, Пере? — сказал я.

Пере выдернул свою лохматую лапку и отскочил.