Щенки Земли - Томас Диш

Не вставая с пуфика, я занимал себя (став внезапно похожим на игрушку — близнецы с проколотой мембраной, из которой вышел весь воздух за один быстрый у-уфф!) осмотром комнаты Мордикея. При таких же размерах, что и моя, ее какая-то слоистая темнота создавала иллюзию бесконечной обширности, из которой поднимались, как бы выталкиваемые из темноты, намеки на обстановку. Фаустовых времен книжные полки поднимались до самого потолка по всем стенам, кроме той, где стоял диван; над ним висела копия запрестольного образа Гентского собора. Несоразмерность картины скрадывалась мягкостью полумрака.

Близ заваленного рабочего стола (который занимал почти все место, какое в моей комнате служило спальным альковом) находился какой-то механический аппарат или абстрактная скульптура высотой примерно метр с четвертью; сооружение держалось на нескольких вертикальных стержнях, с маленькими металлическими шарами на концах. Они поблескивали в свете свечей, окружая мерцавший золотом большой центральный шар; все эти элементы образовывали некое подобие небесной сферы, очертания которой определялись двумя толстыми ограничительными полосами железа.

— Это? — заговорил Мордикей. — Это моя модель планетарной системы. Построена по моим чертежам. Движения при нескольких степенях свободы каждой маленькой луны или планеты регулируются суб-суб-суб-миниатюрным элементом, который находится внутри нее. Прямо со страниц «Популярной электроники», верно?

— Но для чего?

— Это зеркало самой природы — разве недостаточно? Когда-то я с головой погрузился в астрологию, но даже тогда это имело не более чем символическое значение. Для реальной работы наверху есть обсерватория. О, ваши глаза уже загорелись, загорелись мыслью? Жаркой мыслью Великого Побега? Забудьте об этом, Саккетти. Нам никогда не выйти за пределы малюсенького планетария, на который через замкнутую телевизионную систему транслируются изображения, воспринимаемые телескопом.

— Вы сказали «когда-то». Это означает, что вы оставили астрологию?

Мордикей вздохнул:

— Жизнь так коротка. В ней не найти места всему. Нет смысла размышлять о тех просторах, в которых мне теперь не бывать, о тех мелодиях, под которые мне уже не танцевать. А я так лелеял мечту тоже побывать в Европе и хотя бы одним глазом взглянуть на те вещи, которые удалось увидеть вам во время путешествия; я всегда буду завидовать вам. Я с удовольствием побывал бы всюду. Рим, Флоренция, Венеция. Английские соборы. Ансамбль Святого Михаила. Эскориал. Брюгге и… — жест в сторону приносимого в жертву агнца на картине позади него, — Гент. Поистине всюду, а не только там, где вы, бессловесный ублюдок, побывали. Швейцария и Германия! Иисус Христос, что вы, чокнутый, делали там) Я хочу сказать, что такое горы? Это бородавки на лице Земли. Но то, что находится к северу от Альп… Да, четыре года я служил под самым Гейдельбергом, и всем, что наиболее тесно связывает меня с Европой, так и остался Рейн. И лучшим тому доказательством является тот факт, что я получал удовольствие всякий раз, когда мгновенно накачивался пивом до полного обалдения во время увольнений. За исключением того, что местные жители слишком уж по-туземному ошарашенно пялили глаза на мою пигментацию, заставляя чувствовать себя так, словно я тот, кого не успели обглодать в Бухенвальде. Германия! — этот заключительный возглас прозвучал с такой угрожающей яростью, что кролик в ужасе умчался прочь с его колен. — Я поспешил уехать в отпуск в Миссисипи.

Это подтолкнуло меня поделиться собственными впечатлениями о моем годичном Фулбрайтовском пребывании в тех местах, о которых было бы приятнее вспоминать не здесь, сопровождая свой рассказ кратким обоснованием тех соображений (касающихся литературы и музыки), которые могли оправдать мое предпочтение Германии всей остальной Европе (я молчаливо признал их различие).

— Рильке-Шмильке! — сказал Мордикей, когда я закончил. — Книги вы могли бы читать и здесь. Согласитесь, восхищаться Германией нынешнего столетия — равносильно восхищению мерзостью. Туда отправляются нюхать смрад, который все еще висит в ее воздухе. Скажите мне одну вещь — делали вы вылазку в Дахау, да или нет?

Я сказал — да. Ему захотелось, чтобы я описал город и лагерь; я удовлетворил его просьбу. Его жадный интерес к подробностям был шире того, что могла дать моя память, хотя сам поражался обстоятельности, на которую оказался способен: с тех пор прошло так много времени.

— Я спрашиваю только потому, — сказал Мордикей, когда убедился, что вычерпал колодцы моей памяти досуха, — что последнее время много думаю о немецких лагерях. Вполне понятная озабоченность, вы не находите? Правда, это всего лишь аналогия нашего маленького домика здесь, на западе. За исключением того, что я узник, и того, что намечен к истреблению, у меня нет оснований выражать недовольство. Его ведь нет и ни у кого другого, несмотря ни на что?

— Узник? У меня частенько такое же ощущение — да.

— Нет. Я имею в виду, заклейменный для забоя. Разница состоит в том, что мне не посчастливилось увильнуть от возможности заглянуть в приказы о казнях, в то время как большинство людей отправлялись в печи, полагая, будто они идут принимать душ. — Он резко засмеялся и перекатился на бок, чтобы лучше видеть меня, потому что я теперь стоял в другом конце комнаты около тикающего, как часы, механизма модели планетарной системы.

— Не только Германия, — сказал он. — И не только лагерь «Архимед». Целая вселенная. Вся эта проклятая вселенная — концентрационный лагерь для каждого.

Мордикей снова перекатился в груду украшенных кисточками подушек, закашлялся и рассмеялся, заметив, что опрокинул наполовину опорожненный термос на персидский ковер, который покрывал керамический пол. Он поднял его, убедился, что термос пуст, и с проклятием швырнул через всю комнату, продырявив одну из створок разрисованной ширмы, которая отгораживала дальний угол комнаты.

— Не нажмете ли кнопку у двери, Саккетти? Мне надо еще немного этого отвратительного подслащенного пойла, которое они называют здесь кофе. Будьте молодчиной.

Почти сразу же, как только я позвонил, прибыл охранник в черной униформе (это был Порывистый) с кофейником на тележке-подносе, нагруженном кондитерскими изделиями, из которых Мордикей отобрал то, что ему было необходимо. Другой сопровождающий протянул мне три фарфоровые миски, наполненные ломтиками свежей моркови.

Мордикей отодвинул завал из книг и бумаг с кромки своего рабочего стола, расчищая место для кроличьего корма и блюда с кондитерскими изделиями. Он вонзился зубами в большой шоколадный эклер, выдавливая с другого конца крем на лист бумаги с напечатанными на машинке цифрами.