Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

Где ее старый кожушок! А валенки? На лавку полетело пальто с серебристо-черным воротником, меховая шапка. Нет, варежки она все же возьмет.

Ну вот, теперь она вовсе не Марьяна Павловна, не какой-то задерганный продавец универмага, где столько народу, что в глазах мелькает. Как хорошо, что она вырвалась из этого несмолкающего шума, непрерывного движения, где человек чувствует себя не полноценным созданием, а частичкой какого-то огромного, бесконечно движущегося тела.

А здесь она опять прежняя Марьянка, спрятавшаяся в белые снега. В тишину. В синее предвечерье. Как когда-то…

— Я скоро, бабуня! Ну, не скучайте!..

Под ногами скрипит снег. Так чисто и звонко. Снег вдавил дома в сугробы по самые окна. От этого село кажется сонным, маленьким, ненастоящим, как бы нарисованным. Куда-то пропала улица, а летом она широкая, зеленая, вся обставлена вербами, выходит на луг. Теперь только две тропинки вдоль домов.

Марьяна бежит быстро, спотыкается на сверкающих льдом залысинах; наверно, детвора, идя в школу, укатала их.

Улица кончается возле старой трухлявой вербы. Открывается бескрайнее белое пространство. Сердце застучало сильнее. Зашумело в голове. К чему это?

Глотнула морозного воздуха, стащила варежки, потом снова натянула.

Тропки тут нет — нетронутая целина вплоть до самой речки. А она не замерла, шевелит свинцово-холодным телом, тихонько журчит, кружит водовороты. Как и летом. Хотя зима мягко окутала ее берега мертвенно-белым покровом.

Марьяна бросается вниз. Вязнет в снегу по колени, падает и снова бежит к реке. Нет, не замерзла речка, течет!

На берегу отдышалась. Ну вот!.. Повидала… Вот мосточек на тот берег. Засыпанный. Нетронутый. За ним в снегах спят ивы. Летом высокие, гибкие, пышные — целые заросли ивняка. Марьяна бредет по колено в снегу вдоль тихого берега. Тревожно и радостно на сердце. Грустно и тревожно.

Вот они, три ивы над маленьким овражком. Единственные свидетели ее памяти. Молча спят под снеговыми шатрами. Только нежно-нежно перезваниваются меж собой обмерзшими, тонкими веточками. Какие же сны видятся им?

Марьяна тоже зажмурилась — и белое царство зимы исчезает. Щеки обжигает горячий жаркий ветер. Откуда-то слышится шорох осоки и кваканье лягушек. Гудение неугомонных пчел. Под пятки щекотно стелется теплая мята. Все это так зримо, отчетливо, что Марьяна со страхом открывает глаза.

Сурово и строго выжидающе прислушиваются к ней ивы.

— Здравствуйте! — шепчет им беззвучно Марьяна. — Это я…

Затрепетали, зазвенели испуганно:

— Зачем пришла? В такой мороз…

— За памятью, — что-то всхлипнуло в горле.

Опять встрепенулись обледенелые ветви:

— Забудь!.. Ты видишь? Ничего нет! Ничего не было…

— Нет, было. Вот здесь — сидел он. А здесь на траве — я. И квакали лягушки…

— Трава умерла. Лягушки спят. Ничего нет. Есть только мороз и белое марево. И холод… холод…

— Нет, все есть, и есть сын… Я скоро приду с ним. Хорошо?

Затихли испуганно ивы. Молчат онемело.

— Мы придем…

— А он? — вытянули в ожидании ветви и оцепенели.

— Его нет… Но есть его частица — сын…

Бредет Марьяна сквозь сугробы. За валенки набивается снег — не чувствует, не видит. Идет, идет — и остановится. Будто вслушивается в синюю тишь. И так хочется замереть, слиться с этим белым безграничьем и все забыть.

Но память толкает в спину, двигает ноги, и она бредет по снегам. Вот и улица. Светится окно бабкиной хаты. Тепло в хате, пахнет сухими травами и горьковатым дымком.

Возвращаться туда Марьяне не хочется. Опять бабуня как бы невзначай спросит:

— А тот… Грицко, не приезжал?

Марьяна останавливается у старой дуплистой вербы. Постоит тут, пока не застынут слезы на глазах.

Сумерки быстро развертывают над землей тихий, смутный покров. И Марьяна с трудом отрывает отяжелевшие ноги и мягко проваливается огромными валенками в снег.

Улыбнулась сама себе — побывала. И в этом году встретилась с памятью. К чему терзать себе душу? Сама не знает.

Бабка удивленно всплескивает руками:

— Ну, что с тобой приключилось, что уже и назад? Только было порог переступила и уже… А я сметанки принесла, молочко свеженькое… Или кто обидел?

Да нет, никто Марьяну не обидел. Просто очень-очень торопится, ведь завтра на работу, да и маленького на соседку оставила! Ну, разве что поужинает с бабуней.

Совсем стемнело, когда Марьяна выбежала на дорогу. Едва угадывалась белая тропка в белой полутьме. Изредка попадались прохожие, они спешили из запоздалых поездов к теплым заснеженным очагам. Звонко скрипел снег под ногами. Морозец еще сильнее хватал за щеки.

Марьяна медленно, устало одолевала неровную дорогу.

В сердце пусто и бездумно. Кому-то услужливо уступила тропку, двое приезжих спешили на зовущие огоньки. Оступилась и упала. Все равно… Все равно. Ведь ничего нет! Только белая пустыня и холод…

Кто-то подает руку. Кто-то стряхивает с нее снег. Какой-то мужчина.

— Спасибо, — говорит она неохотно.

— Не за что! Больше не падайте. — И побежал вдогонку за какой-то женщиной.

Марьяна вдруг метнулась вслед:

— Гриша? Остановился.

— Марьянка! Отчего же испуг?

— Гри-ша… — Широко раскрыв глаза, глядела то на него, то на фигуру женщины поодаль.

Он ставил чемодан на снег и снова брался за ручку. Растерянно топтался на тропинке.

— Ну, что там? Пошли! — недовольно окликнула женщина. — Уже поздно-о-о…

Эхо покатилось морозным простором, ударилось о снега и возвратилось к ней.

«Поздно-о-о! Поздно-о-о!..»

Отдаленно скрипел снег. Две фигуры таяли в темноте.

Марьяна двинулась вперед. На огни станции, которые мерцали вдали… и разбивались колючими осколками на ресницах…

ПОНЕДЕЛЬНИК — ВЫХОДНОЙ ДЕНЬ

Самолет приглушил моторы и поплыл по кругу над аэродромом. Она вдруг