Любить не просто - Раиса Петровна Иванченко

Подлетаем! Припала лицом к иллюминатору, жадно всматривалась в очертания незнакомого города.

Утром у нее и мысли не было лететь куда-то. Был обычный понедельник. Хмурый и серый. Небо расколыхалось, вывешивало над крышами косматые тучи, клубилось туманом. Порывистый ветер швырял в стекла окон звонкие капельки редкого дождя. Дома уже никого не было. На кухне осталась в раковине грязная посуда — завтракали наспех, потому что у всех сегодня работа с утра. А у нее — выходной. Из радиоприемника тихо журчала музыка. Ляна зажмурилась — фортепианный концерт Чайковского. Еще студенткой художественного института бегала слушать знаменитого американца Вана Клиберна. Он тогда гастролировал в Москве. С тех пор вошел в память этот фортепианный концерт. Выключила радио. Тишина. Но уже не такая осенне-безнадежная, как в первые минуты утреннего одиночества. И сразу пришло решение: сегодня у нее выходной — так пусть этот день будет праздничным! Пусть будет насыщенным, интересным, легким…

Достала свой новый шерстяной костюм — ни разу еще не надевала, берегла на праздники. Посмотрелась в трюмо. О! Она себе нравится. Еще чуточку косметики. Впрочем — нет. Когда-то ей сказали, что без помады заметнее капризный изгиб губ, а без туши для ресниц — мягче и ласковее глаза… И она больше не красится… Неожиданное воспоминание… Но она ведь ничего не хотела сегодня вспоминать. Ровно ничего… Впрочем, у Ляны есть право на это воспоминание. Зачем отказываться! Сегодня она будет свободна в своих пристрастиях, мыслях, настроениях… Сегодня — понедельник, у нее выходной день. А кроме того — победа! На художественном совете ее акварельные этюды одобрили. Это не пустяк. Хотели даже один этюд отобрать на республиканскую выставку, но профессор Славский решительно возразил: «Еще рано. Рано! Рано… Молода для этого. Пускай поработает». Молода? В тридцать семь? Смешно. Странно. Впрочем, никто не знает, сколько ей лет. Считают, слегка за тридцать. Что ни говори, в этом есть горькая услада для женщины! А ей обидно, потому что в ее годы иные из коллег и лауреатские значки носят, и дипломы заслуженных имеют. Да и сделано еще не так уж много. Семья, воспитание сына, постоянные размолвки и стычки с мужем, наконец, глубокая, затаенная отчужденность, которая давно залегла между ними и которую приходится ежедневно преодолевать в себе. Ведь у них — все-таки семья.

Виктор ревниво относится к ее успехам. К чему они ей? Хочет сравниться с лучшими? И куда тебе, женщина! Не хватит пороха. Дразнил нарочно. Ведь знал-то хорошо — хватит! Но понимал: для этого нужно освободить ее от бесконечных забот по дому. А брать на себя часть семейных дел — позаботиться о сыне, малый в школе не очень-то успевает, покупать ежедневно продукты, прибирать хотя бы после себя — ему не хотелось. Да сколько этой домашней работы, которой не видно и от которой можно отупеть! Мужчины всегда говорят: это не моя обязанность.

Оттого успех ее на художественном совете был встречен дома почти враждебно: «Думаю, Славский прав».

На какую-нибудь поддержку или сочувствие дома она не надеялась. Но по инерции или по какой-то извечно заложенной в женщинах доверчивости рассказывала мужу о своих заботах и раздумьях. Кому же еще? Если что-нибудь не клеилось, Виктор иногда помогал, успокаивал. От этого становилось легче. Прибавлялось упорства и терпения. Но когда он улавливал в ее глазах и голосе хоть какую-то надежду и окрыленность — начинал сердиться. Ляна к этому привыкла. Научилась отмалчиваться. Но порой страшно хотелось, просто необходимо было услышать слова ободрения. Чтобы увериться в своей силе. Чтобы, плотнее стиснув губы, двигаться дальше. Той же дорогой — единственной для нее, желанной и неповторимой…

Прошлой осенью на художественную выставку попало несколько ее пейзажей. Критики деликатно обошли их молчанием. Коллеги привычно обошли взглядами. Дело обычное. Будничное. Приехали гости — слишком важные, чтобы Ляна могла о чем-нибудь посоветоваться с ними. Да и о чем? Главное о себе она знает.

Вскоре гости уехали. Но на следующий день Ляна неожиданно встретила одного из них в выставочном зале. Густые волосы с проседью, но лицом еще не стар. Волосы как-то по-мальчишески упрямо встопорщились над высоким лбом. Небольшие, живые, светло-синие глаза, казалось, серьезно взвешивали каждый мазок на ее этюдах… Ляна остановилась рядом.

— Вы не знаете, кто автор этих пейзажей? — обернулся он к ней.

Кровь ударила в лицо. Гость разглядывал ее любимый «Рассвет». Сквозь туманное марево еще не видно солнца, только первый луч его вызолотил журавлиную стаю…

Ляна смутилась, подбирала слова для ответа, но гость опередил ее:

— Поздравляю! Это — прекрасно.

— Спас… сибо… — еле выговорила.

— И это — тоже ваша? — Гость подошел ближе к картине, чтобы прочитать фамилию автора. — О… это что-то, знаете… Но почему такая грусть? Ведь осень — золотая! А ваши березы так прощально трепещут ветвями…

— Но и осень пройдет…

— Вам удается как-то нагнетать настроение. Прекрасно!.. Я рад знакомству с вами. Но я, кажется, себя не назвал: Борис Гуевский. — Он внимательно заглянул ей в лицо.

Ляне стало неловко.

— У вас есть еще что-нибудь… в таком роде?

— Да. Но ничего особенного…

— Если позволите, я загляну к вам в мастерскую. У меня месяц свободный впереди. Вот мой телефон, — Гуевский протянул визитную карточку, еще раз заглянул в глаза… Ей показалось — сердце екнуло. Ну да, так и станет она приглашать его в свою мастерскую. Как же… И неожиданно для себя сказала:

— С большим удовольствием. Буду рада…

С той минуты у Ляны началась другая жизнь. Какой-то внезапный, стремительный подъем, какой-то водоворот душевных сил. Смелость в руках, уверенность в себе, в своем призвании…

Гуевский заходил часто. Ляна волновалась. Ждала его прихода. Он редко высказывал свое мнение. Понимал — это еще не законченные работы. Видел законченными. Но ничего не говорил. Ляна была благодарна ему за молчание. И за ум, избороздивший лоб морщинами, и за голубые искорки радости, вспыхивавшие под ресницами. И за округленные по-детски губы — эта гримаса сосредоточенности ей страшно нравилась.

Накануне отъезда Гуевский зашел в мастерскую. Устало опустился в углу на стул… Сосредоточенно-пристально смотрел на нее из-под непослушной волны волос.

— Завтра я уезжаю. Мне жаль…