Охота к перемене мест - Евгений Воробьев

Вот почему я тебя позабыла. Настолько позабыла, что роль в голове не удерживается и разбегаются все слова.

Пишу тебе глупейшие письма, но редко их отправляю. Мысли обгоняют одна другую в чудовищной непоследовательности. Мое серое вещество становится все более серым.

Правда, последние дни я не писала, но мысленно все время делилась с тобой. Дни полны тревог и волнений, будто злой рок отпечатал эти дни на бракованной пленке, а дни стоят погожие, чудесные.

Синоптики запишут в свои анналы волшебную осень 1974 года в Москве. Вдруг, в самом конце сентября, уже после легких заморозков, от которых пожелтели липы, клены и тополя, высаженные Александром Довженко в саду киностудии «Мосфильм», — благодатная теплынь!

Вчера, возвращаясь вечером с киностудии, я наблюдала в метро за беззаботным парнишкой. Скорей всего, какой-нибудь петэушник. Из озорства, из мальчишеского любопытства он вздумал пробежаться наверх по эскалатору, шедшему вниз.

Проводила его глазами и как-то по-новому взглянула на свою сегодняшнюю жизнь, со съемками в эпизодах, нервными кинопробами и отказами, которые выслушиваю чаще, чем это было бы справедливо. И я подумала: ведь это же мои постоянные и бесплодные попытки подняться наверх по лестнице, когда несговорчивая, тупая сила тащит вниз.

Наверно, мрачное сравнение пришло в голову потому, что нам опять подсунули пленку с фабричным браком, царапина, и пришлось один эпизод, который мне совсем не по душе, играть второй раз. Киностудия послала телеграмму в Свердловск, попросила театр продлить мою отлучку еще на три дня... Хоть бы эпизод был стоящий! А то дочь инспектора рыбнадзора, в которую влюбился браконьер.

Помнишь, я тебе объясняла, что у нас называют «уходящей натурой»? Это ведь только ветры дуют сейчас теплые, а вода в Москве-реке прехолодная, пришлось нырять в плавательном бассейне, туда навезли и лозняка, и камышей, и водорослей — и все для нескольких кадров. На киностудии висит газета «Прожектор», неостроумная, плоская, я бы назвала газету «Уходящая натура»...

А может, не так скверно обстоят дела на киностудии? Субъективное брюзжание малоталантливой актрисули, которую и дальше ждут придирчивые пробы, маленькие и малюсенькие эпизоды, пробы, вы свободны, если понадобитесь, мы вам сообщим открыткой...

Вдруг это и есть мой удельный вес в искусстве, обусловленный главным образом тем, что я хорошенькая, фотогеничная, но не более того? Валяюсь в ногах у судьбы и молю ее — таланта мне, побольше таланта!..

Короче, нельзя делать большие и поспешные обобщения, сидя на своем насесте.

В коммунальной квартире, где живут мама и Дунечка, сосед работает на телефонной станции, присматривает за уличными телефонами-автоматами, занимается их ремонтом. Застекленные будки сильно страдают от уличных хулиганов. Кто-то выбил стекла и оторвал трубку, кто-то превратил будку в писсуар, сорвал дырчатый диск с циферблата, кто-то взломал и очистил копилку от медной мелюзги, которой суждено подслушивать все разговоры по телефону-автомату.

Монтер не слишком высокого мнения о подрастающем поколении. Но нельзя же судить о всем поколении по уличным дикарям! Как бы мне не уподобиться этому монтеру в своих запальчивых обидах на режиссера или его ассистента...

Иногда, приглашая на эпизодическую роль, ассистент режиссера дает мне читать весь сценарий. Всегда где-то в глубине души трепыхается, шевелится обида, что тебя прочат на второстепенную роль, а на главную ты вовсе не котируешься.

А бывает, нисколечко не завидуешь будущей героине фильма и даже думаешь с заочным состраданием: «Как же ты, избранница режиссера, изобразишь такую клишированную, стандартную дуру?» Нет зависти к актрисе, будущей героине фильма, на роль можно утвердить любую красотку с бессодержательным лицом!

А хватило бы у меня силы воли отказаться от главной роли, если бы ее мне вдруг предложили? Боюсь, не утерпела бы, клюнула на приманку, попыталась бы оживить куклу. А потом, когда моя попытка оказалась бы безуспешной, не удалось бы вдохнуть жизнь в это сценарное папье-маше, я бы долго мучилась от сознания своей бесталанности. Уж лучше сыграть небольшую эпизодическую роль, чем такую главную...

На сердце зябко, а южные ветры гонят охапку желтых листьев, и весь этот листопад кажется сегодня неуместным, преждевременным. И сейчас, в начале октября, накануне моего возвращения в Свердловск, Москва греет и никак не согреет мою тоскующую душу...

Над Москвой незнакомые ветры поют, над Москвой облака, словно письма, плывут, я по карте слежу за маршрутом твоим, это странное имя ищу — Усть-Илим...

Знай, Мартик, я все время живу в твоем присутствии...

После возвращения из таежного рая у меня вроде и зрение обострилось, и смешит многое, что раньше не смешило, стала внимательнее к людям.

К кому обратиться с просьбой поместить меня в сурдокамеру? Есть такая в Звездном городке. Космонавты тренируются в этой камере, учатся переносить одиночество.

Живу, тоскую по твоим губам, рукам, глазам, по твоему голосу. Мало сказать «ты мне нужен», точнее, сказать «ты мне необходим», то есть  н е  о б х о д и м, не обойти тебя стороной.

Мне кажется, что я теперь смогла бы сыграть в старинном водевиле девицу, которая страдает от несчастной любви. Сердце девицы разбито вдребезги, но тело ее цветет в свое удовольствие.

В театре говорят, что мне к лицу сибирский загар и что я похорошела. Мерсибо тебе и за это.

В стене возле моей двери торчит гвоздь, я накалываю афиши. Напоминание самой себе, в каких спектаклях занята на ближайшей декаде, какие вечера свободны.

А над пухлой пачкой декадных афиш висит дощечка «Проспект Есенина, дом № 1». Я попросила наших декораторов, и дощечку отлакировали, чтобы не потемнела.

Считаю дни, оставшиеся до твоего отпуска. Считаю дни и не сбиваюсь со счета, иначе мое сердце превратится в комок слежавшегося пепла. Это слова из романа Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества». Мечтаю достать эту книгу и отправить тебе. Фотографию Тура Хейердала обещали переснять, к празднику жди бандероль. Целую твою душу. Нонна».

60

В субботнее утро Погодаев, Шестаков и Маркаров отправились на охоту. По расчетам Погодаева, идти следовало к Круглому озеру, ландшафт там первостатейный, кругом красотища. Нельзя также забывать, что северные перелетные утки отдыхают сейчас на чистоводье и долго кружат над берегами. Это весной они торопко летят из теплых краев на новоселье, а сейчас, когда холода еще на подходе, утки не спешат перед дальней и трудной дорогой.

Погодаев на ходу пытался втолковать, как отличить хохлатую чернеть от свиязи, но было очевидно, что городские несмышленыши урока не усвоили.

Он пояснил своим неосведомленным спутникам, что благородная, настоящая утка кормится только на мелководье, нырять глубоко не умеет. Нырковые утки не боятся, когда на озере появляются забереги, хрустит первый ледок. Они могут прокормиться и на глубине, а в местах, где Ангара не замерзает, даже зимуют.

До Круглого озера еще далеко, но ароматы озерного простора все гуще. Сырое дыхание осени стлалось по тайге, роса в тени залеживалась до полудня.

— Ходи за чирками, а про запас держи несколько жаканов. — Погодаев подбросил на ладони патроны с утяжеленными, самодельными пулями и спрятал их в карман. — Топтыгин обижается, когда его дробью щекочут...

Они пробирались сквозь пихтарник, их окружали маститые кедры. Погодаев шел по тайге, как хозяин. Маркаров безоружен, за спиной пустой рюкзак. У Шестакова одноствольное ружье.

— Прекрасная мысль пришла тебе, Гена, в голову — пригласить нас на охоту, — расчувствовался Шестаков.

— Откровенно говоря, я достал ружьишко для Чернеги. — Погодаев, шедший впереди, оглянулся. — А он отказался. Лежит, в стенку уткнулся и твердит «не хочу». Приходил электрик с мандолиной, просил довести ее до ума, Чернега до струн не дотронулся...

Погодаев ускорил шаг, Маркаров и Шестаков отстали.

— А может, Чернега нездоров? — спросил Шестаков.

— Здоров.

— Что же случилось? Кто тут виноват?

— Если говорить напрямую — ты.

— ???

— Честное слово — ты! Конечно, мое слово — не слово бригадира, а всего только слово монтажника пятого разряда...

— Постой, постой, Антидюринг...

— И так уже отстали. — Впереди, в просвете таежной тропы, отчетливо вычерчивался силуэт Погодаева, он ступал осторожно, взяв ружье на изготовку. — Это хорошо, что человек обладает способностью удивляться, — продолжал Маркаров рассудительно. — С удивления начинается наше познание... Если бы ты был учеником, а я — твоим классным наставником, поставил бы тебе за поведение четверку. Когда в Министерстве просвещения оценивают плохое поведение ученика — в его школьном дневнике трусливо выставляют четверку...

— Считаешь, должен отказаться от своего слова?

— Слово твое — пока оно у тебя во рту. А как только вылетает — уже чужое. Ну зачем было обещать? Зачем было давать честное слово бесчестному Садырину? — возмутился Маркаров. — Что ты на меня уставился? Я понял, чья это работа, еще в тот вечер, когда баян Кириченкова проходил пробные испытания. Заподозрили бы меня в краже — мне это как с дикого гуся вода. А на подозрении оказался Чернега. Когда два года назад Славка появился в бригаде, многие на него косились. Родом он из Бодайбо, работал на драге, на прииске. Ходил по стройке вздорный слух, будто у Чернеги золотой песок к рукам прилип, за это, мол, и срок получил. Михеич первый поверил этой брехне. А сейчас опять на Славку стали коситься. Об этом ты подумал? Учти еще, что Чернега горячо защищал твое право на молчание. Тоже косвенная улика против него...