Последняя поэма - Дмитрий Щербинин

— Мы! Мы! — хором, и все еще держась за руки, прокричали хоббиты, и бросились к энту. Они оказались у его корневидных ног, а он, еще не совсем проснувшись, и еще толком им не видя, едва их не раздавил. Потом, все-таки заметил, тут же поднес к своим глубоким, родниковым глазам, пристально стал разглядывать хоббитов, затем громким, торжественным голосом воскликнул. — Друзья! Друзья мои милые! Я сразу вас узнал! Вижу, вижу — вы постарели. Д-да — не успеешь сомкнуть глаз, а тут уж и вся ваша жизнь проноситься. Просто жалко вас — да, да — очень, очень жалко… Вот, быть может, если кормить вас нашей энтовой едой, то и будете вы жить, ну… хоть ни как мы… ну хоть по тысячи или по две тысячи лет, но ведь нельзя же, чтобы жизнь ваша столь стремительно улетела! Нет, нет — даже страшно становится — только вот глазами успел моргнуть, а вы уже такие старики… Ну, так рассказывайте, что с вами было, а то ведь я все эти годы спал, раны залечивал — мне все сладкая дрема, все солнце да облака. Ну, а вы то напереживались… Рассказывайте, рассказывайте, милые вы мои, ничего не упустите…

Быть может, кто-нибудь из читателей забыл про Феагнора, так надо напомнить. Это был тот самый энт, который за сорок лет до этого помогал хоббитам в борьбе против орков и вампиров, и сам получил многие страшные раны. Когда же у него была сломана одна из самых больших ветвей, он вынужден был отступить к Ясному бору где и встал в числе иных деревьев. Надо сказать, что время залечило раны, и даже на месте сломанной ветви выросла новая — почти такая же сильная как и прежняя.

Хоббиты были слишком взволнованы, чтобы рассказывать что-либо, и тогда Феагнор легонько встряхнул их, и, дружелюбно улыбаясь, все спрашивал:

— Так отстроились ли заново Холмищи? Завели ли вы семьи?.. А-а! — тут совсем уж радостно, задорно прокричал он, и довольно сильно встряхнул Фалко. — А тебе то все искали! А Хэм то как волновался! Ну что же — поджег ты мост у сторожевой башни? Ведь не даром Эллеор говорил… А где же Эллеор?

— Мертв Эллеор. Уже двадцать лет как мертв. — глухим голосом отвечал Фалко.

— Мертв?! — воскликнул энт с болью, и сделал несколько порывистых шагов, так что оказался как раз рядом с березой, и нежное ее, благоуханное сияние окутало всех их, и несколько успокоило.

— Мертв… мертв… — с горечью повторил энт, для которого разлука с Эллеором произошла, казалось, лишь несколькими мгновеньями раньше. — Как же больно, как больно… — две огромные и густые, словно мед, слезы покатились по его щекам. Тогда же он сложил плач, который приведу здесь, как пример энтского чувствия:

— Пройдут года, пройдут века,Но горе прежним ведь останется,Ушел от нас ты навсегда,А наша жизнь все тянется.

И в родниках своей души,Всегда я помню о тебе.Тебе уж больше не вершить,И ты подвластен был судьбе.

Пройдут года, пройдут века,Эпох тысячелетья,Пока я здесь… пока, пока,На ниве долголетья….

Всегда ведь память здесь со мной,А ты — ты, о друг мой милый,Ушел вослед ты за звездой,Оставил след в земле тоскливый.

Пройдут года, пройдут века,Но память прежнюю останется,О, друг мой милый, и тоска,Тоска в слезах покажется!..

И действительно — вместе с этими стихами, все новые и новые слезы вырывались. Однако, когда он кончил их читать, или скорее петь необычайно тягучим, басистым голосом (а это заняло с четверть часа) — после этого он помолчал еще с четверть часа, и тут улыбнулся, проговорил уже совсем иным, светлым голосом:

— Ну, поплакали об ушедшем и довольно, надо думать, что он, где бы он теперь не был — более счастлив нежели мы здесь. Оно то и хорошо — оно то и должно быть так… Так что и нечего по ушедшим печалиться. Все мы за ним рано или поздно уйдем — даже и мы, энты. Так что — пока нам жизнь дана, надо уметь радоваться, и не впустую ее прожить. Ведь не зря же нам жизнь дается….

Он еще много чего говорило и, постепенно, с каждым словом, набирался все большей и большей радости. Вот уже засмеялся, и какой же это был лучезарный, искренний смех! Хоббиты даже и позабыли о собственных переживаниях — тоже, вместе с ним, рассмеялись. Феагнор проговорил:

— Что ж, что ветвей немного поломано? Ничего — была беда да прошла. Весна всякой беды сильнее. Вы вон посмотрите только, как березонька сияет. Ах, сестрица, сестрица! Хорошо тебе здесь на раздолье — свободно…

И тут он в стремительном танце закружился вокруг березы, ну а она, столь ясно сияющая, занялась, казалось, еще более ярким светом, из глубин Ясного бора дыхнул блаженной запах тысяч крон, пенье обсуждающих последние происшествие птиц, оттуда нахлынула и вот уж и впрямь казалось, что нет силы которая могла бы нанести хоть какой-то вред красавице весне.

— Здравствуй! Здравствуй, милая моя! — со светлыми слезами на глазах, чувствуя себя так легко, будто он во сне был, проговорил, протягивая к березе руки, Фалко.

Вот он ухватился за одну из ее выгибающихся ветвей, и тогда энт отпустил хоббита, и тот ловко по этой ветви пробежал, перепрыгнул на настил, который оказался совершенно таким же, каким он его помнил — как он был и за сорок лет до этого. И тогда нереальность этих сорока лет вновь нахлынула на него — и так то хотелось верить, что ничего не было! Его окружал нежный, приветственный шелест листьев; некоторые ветви, плавно вздрагивая, даже касались его лица — словно нежные, прохладные пальцы гладили его кожу, волосы. Ему было хорошо, легко, но… все-таки подступали кошмарные виденья — все то, что он пережил, уже стало частью его, и не мог он от этого избавиться. Вот мелькнуло рассеченное шрамами, одноокое лицо Робина, и он вскрикнул в страдании, и он бросился к стволу, и обнял его так плотно, как только мог, и стал целовать в исступлении, и в исступлении же шептать:

— Излечи! Излечи — молю тебя об этом! Березонька — вырви из меня всю эту боль! Сделай так, чтобы я прежним стал!

По прежнему сладко шелестели листья, по прежнему некоторые из них ласкали и волосы; тут он, пожалуй, чувствовал себя в безопасности, чувствовал, что всей той жути не пробраться под эту крону, и, все-таки, спокойствия не было. Теперь уж он не мог забыть ни Робина, ни все иных.

— Помогите! Помогите!! Помогите!!! — кричал он все в большем исступлении, неведомо кому, и повалился на навес, раскинул руки, стал целовать этот навес, затем кое-как приподнялся — вновь стал целовать березкин ствол, и все то слезы, все то молил: — Береза, миленькая ты моя!.. Я уж так от боли то этой измучился, что… Вот ежели песню я тебе спою, так, может, излечишь все-таки…. - и он запел дрожащим, надорванным голосом, величайшие усилия прилагая, чтобы сбиться, так как все вихрилось, путалось в его голове:

— Ой ли ты, береза милая,Кроной тихо шелестишь,Ой ли ты, сестра родимая,Нежну мудрость говоришь.

Ой ли ты ветвями чистыми,Обнимаешь неба свод,Ой ли ты своими листьями,Птичий кружишь хоровод.

Ой ли ты, на поле ясенномДа над нивами стоишь,Ой ли, теплоты припасены,И меня ль ты излечишь?..

Однако, несмотря на то, что проговорил он эти строки с великим чувствием, никакого облегчения ему не принесло. И еще нежней шелестела крона, и каждое прикосновение листьев казалось поцелуем, но внутри его не было никакого покоя — внутри Фалко лишь только боль была. Несколько раз он начинал плакать, и тут же вытирал, пытался улыбнуться, говорил какие-то сбивчивые, неискренние фразы о спасении, о исступлении, но над всем главенствовала боль, и он не мог уже оторваться от мысли о своих сыновьях — вспоминал их вновь и вновь. Вот вскочил на ноги, хотел броситься куда-то — он не знал, куда можно броситься, но он просто не мог оставаться на месте — он должен был хоть что-то делать. И в это время раздался голос Феагнора:

— Ну, вот и ваши приближаются; только, похоже, они не очень то дружелюбно сейчас настроены…

И действительно — со стороны Холмищ приближался довольно большой отряд хоббитов. Они шли плотной толпою, и были вооружены. И хотя вооружение их не представляло чего-либо, кроме вил, грабель, да еще пары-тройки клинков подаренных им Лотлориенскими эльфами — все-таки выглядели они внушительно. И здесь надо кое-что объяснить: дело в том, что эльфы, видя сколь беззащитен этот народец, что говорится — взялись за него. Они обучали их приемам ведения боя, боевому построению, и вообще всему, что могло понадобиться при нападении врага. Конечно, миролюбивые хоббиты таковыми и остались, и никакие уроки не могли из них сделать грозных воителей. Но кое-чему они все-таки научились, и вот теперь в этом отряде были только мужи — жены же их и дети уже отходили к Ясному бору; также, в Лотлориен был отпущен белый голубь с тревожной вестью, и через несколько часов уже должна была подоспеть подмога — отборная эльфийская конница. Конечно, можно было понять тревогу хоббитов, когда на их родные, с такой любовью обхоженные холмы обрушилась эта страшная буря. Сразу же всплыли все древние сказания, и многие дрожали от ужаса, многие рыдали, и, все-таки, под предводительством старейшин родов, некоторые из которых еще помнили страшную ночь нападения орков и дракона — под их предводительством они вошли туда, откуда слышался хохот и громкий голос Феагнора (он и среди холмов эхом разносился). Они вышли к ним навстречу, думая, что — это он и есть причина страшной бури. Сначала они, стараясь набраться храбрости, громко друг с другом разговаривали, обсуждали последнее происшествие, однако, когда увидели эту, возвышающуюся на фоне Ясного бора высоченную фигуру — шли молча, а некоторые — опустив головы, думая только о том, как бы не струхнуть бы окончательно, да не броситься прочь.