Смертная чаша весов - Перри Энн

В экипаже Олленхайм-младший сидел неподвижно, глядя перед собой. Кучер погонял лошадей, и они довольно быстро ехали по шумным предвечерним улицам Лондона.

– Это неправда! – вдруг сказал сквозь зубы Роберт, а затем повторил это несколько раз. – Неправда. Не может быть. Эта… женщина… она мне не… – Он не в силах был произнести святое для него слово «мать», говоря о Гизеле.

Эстер успокаивающе положила руку на его накрытые пледом колени и почувствовала, как его собственные руки сжались в кулаки. Похолодало, и он впервые позволил укутать свои больные ноги чем-то теплым.

– Да, она вам не мать! – горячо согласилась с ним медсестра.

– Что? – Олленхайм повернулся и с недоумением и явным недоверием посмотрел на нее. – Неужели вы не слышали, что сказал мой отец? Он ясно сказал, что эта женщина… эта женщина… – Ему было трудно дышать. – Не успев появиться на свет, я уже был ей не нужен! Она хотела… уничтожить меня…

– Она не мать вам в полном смысле этого слова, – серьезно пояснила Эстер. – Она сама отказалась от этого права. Ваша мать – Дагмара Олленхайм. Она вырастила вас, она отдала вам свою любовь, и вы были ей нужны. Вы единственный ее ребенок. Вспомните все эти годы и то, как она любила вас. Разве когда-нибудь, хотя бы на мгновение вы сомневались в этом?

– Нет… – Молодой человек все еще прерывисто и тяжело дышал, словно что-то теснило его грудь. – Но эта… другая… она тоже моя мать! Я – какая-то частица ее… – Он посмотрел на Лэттерли широко открытыми, полными страдания глазами. – Вот кто я! И от этого мне не уйти. Я – часть ее плоти, часть ее сознания…

– Нет, только плоти, – решительно поправила его мисс Лэттерли. – Но ни в коем случае не сознания! Ваш разум и ваша душа принадлежат только вам.

Внезапно Роберта охватил еще больший ужас.

– Господи, что подумает обо мне Виктория? Она все узнает! Она узнает об этом… от кричащих на улицах продавцов газет, увидит в рекламных заголовках! Кто-то чужой может первым сказать ей об этом! О, Эстер!.. Я сам должен ей все рассказать! – Бедный юноша говорил сбивчиво и торопливо. – Отвезите меня к ней, я должен сам сказать ей об этом. Нельзя, чтобы она узнала обо мне от кого-то другого. Где она живет? О господи, я никогда даже не спрашивал ее, где она живет!

– Виктория снимает квартиру в Блумсбери, но вы не можете сейчас к ней поехать. Подождите, когда она навестит вас… – принялась отговаривать его сиделка.

– Нет, я должен сам ей все сказать! Иначе я этого не вынесу…

– Вам следует подождать, когда она придет, – твердо сказала Эстер. – Подумайте о вашей матери – я хочу сказать, подумайте о Дагмаре, а не о той, другой женщине, которая не имеет никакого права на вас. Подумайте, каково сейчас Дагмаре. Подумайте об отце, который любил вас даже тогда, когда вы еще не появились на свет, и который боролся за ваше право на жизнь! Им нужна ваша поддержка. Они должны знать, что с вами все хорошо, что вы поняли их.

– Но прежде всего я должен рассказать Виктории…

Мисс Лэттерли крепко сжала руку своего пациента.

– Роберт! Не кажется ли вам, что Виктории хотелось бы, чтобы вы прежде всего поступили правильно, чтобы вы были чутким и благородным, полным внимания и любви к тем, кто любил и любит вас?

Прошло несколько минут, прежде чем Олленхайм смог успокоиться. Экипаж вез их по неровной мостовой улиц, слабо освещенных тусклыми фонарями. Опускались сумерки.

– Да… вы правы, – наконец согласился Роберт. – Но я во что бы то ни стало должен видеть ее сегодня. Я пошлю ей записку. Я должен это сделать, пока ей никто не рассказал. В противном случае я не смогу сказать ей, что люблю ее. Она может узнать о моей матери… Бог знает что! А я… плоть от плоти этой женщины. Я же не хочу этого, не хочу так отчаянно, что жалею, что появился на свет! Как могло это случиться, Эстер? Как можно оставаться частью того, кого ты ненавидишь и отвергаешь? Это так несправедливо!

– Вы не связаны с нею, – терпеливо вразумляла молодого человека медсестра. – Вы – это вы… кем бы вы ни были. Что бы она ни сделала, это не может автоматически стать вашей виной. Вам причинили боль, я согласна, и это очень несправедливо. Но вы ни в коем случае не должны винить в этом себя!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Эстер умолкла, поджидая, когда мимо них проедет грохочущая по булыжнику телега.

– Гизела не имеет никакого отношения к тому, кто вы и что делаете, – если, конечно, вы сами не захотите ей об этом рассказать, – продолжила она затем. – Чужая греховность не передается, как заразная и калечащая душу болезнь! Она не передается по наследству, как не передается детям вина их родителей. То же самое и с чувством долга и ответственности… Вы не можете принять чужую ответственность как свою, как бы ни любили этого человека, и никто не может освободить вас от собственной ответственности. Каждый должен сам нести этот груз. Что бы ни сделала Гизела – а она хотя бы не убивала принца Фридриха, – вы не можете отвечать за нее ни перед обществом, ни перед Викторией, ни даже перед самим собой.

Сиделка еще сильнее сжала руку Олленхайма.

– Послушайте, что я вам скажу, Роберт! Вы ответственны за то, что делаете сейчас, за то, как относитесь к отцу и к Дагмаре. Вы отвечаете за то, что в этот момент сосредоточились на собственном горе и растерянности и забыли о том, что существуют они.

Голова Роберта устало упала на грудь, а Эстер заботливо обняла его за плечи, успокаивая и поглаживая по волосам, как гладят больного или ребенка.

Она попросила кучера ехать помедленнее, чтобы дать возможность Бернду и Дагмаре приехать домой раньше их.

Когда экипаж наконец остановился перед домом на Хилл-стрит, Роберт был уже относительно спокоен. В распахнутой лакеем двери стоял барон, а за ним виднелось бледное лицо его жены.

– Здравствуй, отец, – спокойно приветствовал Роберт Бернда. При тусклом свете забрызганных начавшимся дождем фонарей трудно было заметить на лице юноши следы пережитого потрясения. – Не поможешь ли мне выйти из экипажа? Здесь так холодно, что даже плед не спасает. Надеюсь, в гостиной вовсю горит огонь в камине?

Старший Олленхайм какое-то мгновение колебался, вглядываясь в лицо сына, словно все еще не верил, что самое страшное уже миновало, а затем бросился к Роберту и стал неловко обнимать его, делая вид, что помогает ему встать с сиденья. На щеках барона блеснули слезинки радости, а его руки, помогавшие сыну, мелко дрожали.

Взглянув на Дагмару, молодой человек звонко, по-мальчишечьи, крикнул:

– Иди в дом, мама! Ужасно холодно, и начинается туман! – Он заставил себя улыбнуться, но вскоре эта улыбка перестала быть вымученной. Юноша улыбался без всяких усилий, искренней и радостной улыбкой, полной воспоминаний о ласке и нежности, которую ему подарила эта женщина, ставшая ему матерью.

Эстер вышла из экипажа вслед за ним и, поднявшись по ступеням крыльца, проследовала в дом. Она тоже почувствовала, каким тяжелым от дождя стал воздух. Подол ее платья, угодив в лужу, промок, а ноги онемели от холода.

* * *

Виктория приехала, как только получила его письмо, – на том же кебе, в котором возвращался вручивший ей это письмо лакей. Роберт принял ее один. Впервые дверь его комнаты оказалась закрытой, и Эстер осталась ждать в гостиной вместе с Берндом и Дагмарой.

Барон нервно шагал по комнате, то и дело бросая обеспокоенные взгляды на дверь.

– Что она решит? – наконец, не скрывая своего волнения, спросил он, обращаясь к мисс Лэттерли. – Что скажет ему? Способна ли она принять его, не обращая внимания на его… происхождение? – Упоминая о Гизеле, Олленхайм тоже избегал называть ее матерью своего сына.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Если вспомнить, кем оказался отец Виктории, то она, как никто другой, поймет Роберта, – спокойно и уверенно сказала медсестра. – А вот поймет ли он ее?

– Да, он поймет, – быстро подтвердила Дагмара и вдруг улыбнулась. – Дети не должны отвечать за грехи родителей. Роберт любит ее, как не смог бы любить другую девушку, ту, которая не знает, что такое боль и страдания, как это знает Виктория. Я молюсь, чтобы ему хватило смелости сделать ей предложение, и надеюсь, что она поверит ему и даст согласие. Как вы думаете, она решится на это? Ведь она так ни разу и не осмелилась посмотреть в глаза Бернду, страшась увидеть в них отказ. Бедняжка боялась, что он не одобряет их встреч.