Рылеев - Виктор Афанасьев

Оболенский говорит, что Рылеев в эти дни «употреблял всю силу духа на исполнение предначертанного намерения — воспользоваться переменою царствования для государственного переворота».

…Пушкин, тяготясь Михайловским заключением, строит планы побега в «чужие кран». Узнав о смерти Александра I, он собирается под видом крепостного помещицы Осиновой ехать в Петербург, но остается, — ему пришла мысль, что новый царь по обыкновению объявит прощение изгнанникам. Но 12 декабря приходит письмо Пущина, который зовет его в Петербург…

Пушкин, весь взбудораженный, собирается мчаться в Петербург, — конечно, тайно от властей, — а в Петербурге остановиться у Рылеева («Он положил заехать сперва на квартиру к Рылееву, который вел жизнь не светскую, и от него запастись сведениями», — пишет друг Пушкина С.А. Соболевский).

Столь же внезапно, как выехал, Пушкин возвращается назад.

Что было бы, если б Пушкин приехал к Рылееву? «Он бухнулся бы в кипяток мятежа у Рылеева, в ночь с 13 на 14 декабря», — отвечает нам на этот вопрос Вяземский.

10

13 декабря Николай подписал манифест о своем вступлении на престол (и пометил его 12-м числом).

В этот день Николай собрал в Зимнем дворце членов Государственного совета, занял председательское кресло и сказал: «Я выполняю волю брата Константина Павловича». После этого он встал и стоя прочитал свой манифест. Стояли и члены совета. По окончании чтения все поклонились Николаю…

13 декабря — канун восстания.

Для Рылеева это — день сверхчеловеческого напряжения. Действуют все — члены Думы Северного общества Оболенский и Александр Бестужев, председатель Московской управы Иван Пущин, диктатор Трубецкой. Но роль руководителя в день перед решительным выступлением твердо берет в свои руки Рылеев.

Вечером 12-го и рано утром 13 декабря Рылеев побывал у полковника Финляндского полка Моллера, члена Северного общества. Вечером Моллер был «в наилучшем расположении» (как пишет Н. Бестужев); утром Рылеев его не застал и послал искать его Николая Бестужева. Бестужев с Торсоном наконец нашли его, но он был уже не тот. «При первом вопросе о его намерениях он вспыхнул, — пишет Бестужев, — сказал, что не намерен служить орудием и игрушкой других в таком деле, где голова нетвердо держится на плечах, и, не слушая наших убеждений, ушел».

Утром же Рылеев приехал к Бестужевым на Васильевский остров, накануне вернулась из деревни мать и три сестры Бестужевых. Рылеев их поздравил с приездом. Он был приглашен к обеду и обещал приехать. Затем Рылеев отвез Николая Бестужева к Торсону, а сам отправился к Трубецкому на Английскую набережную. Вскоре туда же приехали И. Пущин, Оболенский, Кор-нилович и Батеньков. Здесь, очевидно, обсуждались план восстания и манифест, над которым шла работа уже несколько дней. От Трубецкого Рылеев снова приехал к Бестужевым, где был уже и Торсон, и остался обедать. Потом Рылеев с Николаем Бестужевым ездили к Репину и привезли его к Бестужевым. Репин рассказал о положении в Финляндском полку — утешительного было мало: Моллер и Тулубьев изменили; один только Розен надежен. Рылеев просил Репина приложить все усилия к тому, чтобы сорвать утреннюю присягу в полку.

Днем Рылеев был дома, к нему приехали Оболенский, Иван Пущин, Каховский, Александр Бестужев. Ненадолго зашел Штейнгель. Даже Ростовцев заглянул…

«Я спросил у Рылеева, — пишет Оболенский, — какой же план действий, — он объявил мне, что Трубецкой нам сообщит, но что собраться должно на площади всем с тою ротою, которая выйдет первая».

После недолгого разговора Пущин и Рылеев надели шинели, собираясь ехать к Трубецкому. Все начали расходиться. Уже почти у дверей Рылеев в раздумье остановился, потом порывисто обнял Каховского и воскликнул: «Любезный друг! Ты сир на сей земле; ты должен собою жертвовать для Общества: убей завтра императора». Бестужев, Пущин и Оболенский тоже бросились обнимать Каховского. Каховский спросил, каким же образом это надо выполнить. Оболенский посоветовал ему надеть лейб-гренадерский мундир и проникнуть в Зимний дворец. Каховский нашел, что это план ненадежный, — успеют схватить. Тогда кто-то из присутствовавших предложил ему завтра ждать выхода императора у крыльца. Рылеев заметил, что можно убить царя и на площади. Каховский с сомнением покачал головой. «Если не убить Николая, — сказал Рылеев, — может последовать междоусобная война».

Рылеев, сказав это, не открыл всего своего плана. На следствии он признался, что ему «часто приходило на Ум, что для прочного введения нового порядка вещей необходимо истребление всей царствующей фамилии. Я полагал, что убиение одного императора не только не произведет никакой пользы, но, напротив, может быть пагубно для самой цели Общества, что оно разделит умы, составит партии, взволнует приверженцев августейшей фамилии и что все это совокупно, неминуемо породит междоусобие и все ужасы народной революции. С истреблением же всей императорской фамилии, я думал, что поневоле все партии должны будут соединиться». Рылеев прибавил к этому, что «сего преступного мнения, сколько могу припомнить, я никому не открывал».

…Затем Рылеев и Пущин были у Трубецкого. Вечером у Рылеева было последнее перед восстанием собрание.

Батеньков, Корнилович и обер-прокурор Сената Краснокутский (тоже декабрист) привезли известие о назначении на 14-е — на завтра — необычно ранней переприсяги: они обедали у Сперанского, после обеда Сперанский совещался с ними в своем кабинете при закрытых дверях.

Запискам Завалишина трудно верить, но, может быть, и правдиво его сообщение о том, что 14-го «утром, прежде еще, нежели началось движение, Корнилович был послан к Сперанскому объявить ему о предстоящем перевороте и испросить его согласия на назначение его в число регентства. «С ума вы сошли, — отвечал Сперанский, — разве делают такие предложения преждевременно! Одержите сначала верх, тогда все будут на вашей стороне».

Итак — 13 декабря, канун восстания.

«Шумно и бурливо совещание накануне 14-го в квартире Рылеева, — вспоминал Михаил Бестужев. — Многолюдное собрание было в каком-то лихорадочно-высоконастроенном состоянии. Тут слышались отчаянные фразы, неудобоисполнимые предложения и распоряжения, слова без дел, за которые многие дорого поплатились… Чаще других слышались хвастливые возгласы Якубовича и Щепина-Ростовского… Зато как прекрасен был в этот вечер Рылеев! Он был нехорош собою, говорил просто, но не гладко; но когда он попадал на свою любимую тему — на любовь к родине, — физиогномия его оживлялась, черные, как смоль, глаза озарялись неземным светом, речь текла плавно, как огненная лава, и тогда, бывало, не устанешь любоваться им.