Рылеев - Виктор Афанасьев

Между тем в правительстве решено было заготовить манифест о присяге Николаю I, в котором излагалась бы вся история с отречением Константина. Присяга была назначена на понедельник — 14 декабря. Декабристы, со своей стороны, приняли решение выработать манифест, который Сенат должен обнародовать от себя — после успеха восстания. В следующие дни над текстом «Манифеста к русскому народу» работали Н. Бестужев, В. Штейигель, Г. Батеньков, И. Пущин. Основное участие принимали в нем Трубецкой и Рылеев.

9

«Послезавтра, поутру, я — или государь, или — без дыхания», — писал Николай I начальнику Главного штаба И.И. Дибичу 12 декабря. Утром этого дня он получил от Дибича из Таганрога донесение о тайном обществе, основанное на доносах Шервуда, Бошняка и Майбороды. Перед тем, 11 декабря, подтвердились подозрения Николая в том, что и Петербург представляет собою в последние дни пороховую бочку: поздно вечером к нему, предварительно написав ему письмо, явился молодой офицер — член Северного общества Яков Ростовцев, который служил вместе с Оболенским адъютантом начальника гвардейской пехоты генерала Бистрома. Он был близким другом Оболенского, хорошо знал многих декабристов, в том числе Бестужевых и Рылеева. Был он и литератором — он выпустил в 1823 году отдельным изданием свою трагедию в стихах «Персей» (сохранился экземпляр с дарственной надписью Рылееву); писал и печатал в периодике («Невском Зрителе», «Сыне Отечества», «Полярной Звезде») стихи. В 1825 году он сочинил трагедию в стихах «Князь Пожарский», которую читал как-то у Оболенского; в тот же вечер читал Рылеев свой «Пролог» к задуманной им трагедии о Хмельницком. Рылеев просил эту трагедию у Ростовцева для «Полярной Звезды», но тот передал ее Булгарину[9].

Н. Бестужев пишет: «12-го числа декабря, в субботу, явился у меня Рылеев. Вид его был беспокойный, он сообщил мне, что Оболенский выведал от Ростовцева, что сей последний имел разговор с Николаем, в котором объявил ему об умышляемом заговоре, о намерениях воспользоваться расположением солдат и упрашивал его для отвращения кровопролития или отказаться от престола, или подождать цесаревича для всенародного отказа. Оболенский заставил Ростовцева написать как письмо, писанное им до свидания, так и разговор с Николаем.

— Вот черновое изложение того и другого, — продолжал Рылеев, — собственной руки Ростовцева, прочти и скажи, что ты об этом думаешь!

Я прочитал. Там не было ничего упомянуто о существовании Общества, не названо ни одного лица, но говорилось о намерении воспротивиться вступлению на престол Николая, о могущем произойти кровопролитии…

— Уверен ли ты, — сказал я Рылееву, — что все, писанное в этом письме, и разговор совершенно согласны с правдою, и что в них ничего не убавлено против изустного показания Ростовцева?

— Оболенский ручается за правдивость этой бумаги, — сказал Рылеев».

Бестужев ответил, что, по его мнению, Ростовцев «хочет ставить свечу богу и сатане. Николаю он открывает заговор, пред нами умывает руки признанием, в котором, говорит он, нет ничего личного. Не менее того в этом признании он мог написать что ему угодно и скрыть то, что ему не надобно нам сказывать»[10].

Рылеев предположил, что если Ростовцев назвал людей, то полиция тотчас их «прибрала бы к рукам».

«— Николай боится сделать это, — отвечал Бестужев. — Опорная точка нашего заговора есть верность присяге Константину и нежелание присягать Николаю. Это намерение существует в войске, и, конечно, тайная полиция о том известила Николая, но как он сам еще не уверен, точно ли откажется от престола брат его, следовательно, арест людей, которые хотели остаться верными первой присяге, может показаться с дурной стороны Константину, ежели он вздумает принять корону.

— Итак, ты думаешь, что мы уже заявлены?

— Непременно, и будем взяты, ежели не теперь, то после присяги.

— Что же, ты полагаешь, нужно делать?

— Не показывать этого письма никому и действовать. Лучше быть взятыми на площади, нежели на постели. Пусть лучше узнают, за что мы погибнем, нежели будут удивляться, когда мы тайком исчезнем из общества, и никто не будет знать, где мы и за что пропали.

Рылеев бросился ко мне на шею.

— Я уверен был, — сказал он с сильным движением, — что это будет твое мнение. Итак, с богом! Судьба наша решена! К сомнениям нашим, теперь, конечно, прибавятся все препятствия. Но мы начнем. Я уверен, что погибнем, но пример останется. Принесем собою жертву для будущей свободы отечества!»

В этот день утром приезжал к Рылееву полковник Булатов — Рылеев пригласил его к себе на вечернее совещание и подарил ему свои книги — сборник «Думы» и «Войнаровского».

После Булатова приехал Михаил Пущин, капитан лейб-гвардии Коннопионерного эскадрона, младший брат Ивана Пущина. Рылеев с ним был знаком уже давно. Он встретил Пущина словами: «Если хочешь быть нашим, я скажу тебе наше намерение». Пущин согласился и тем самым стал членом Северного общества. Рылеев сказал ему, что «вся гвардия готова не присягать», спросил его, готов ли он будет действовать с эскадроном, если придется захватывать артиллерию; Пущин отвечал, что «готов делать, что другие будут делать».

12-го же была у Рылеева беседа с Батеньковым.

Гавриил Батеньков — участник войны 1812 года и походов 1813-1814-го. Вскоре после войны он вышел в отставку и поступил в корпус инженеров путей сообщения, долго служил в Сибири, где сблизился со Сперанским. Вместе со Сперанским он. был подчинен непосредственно Аракчееву как председателю Сибирского комитета. Аракчеев, заметив блестящие докладные бумаги Батенькова, вызвал его и назначил своим секретарем по военным поселениям (Аракчеев называл Батенькова «мой математик»), В Петербурге Батеньков жил в доме Сперанского. Он часто бывал в доме Российско-Американской компании, познакомился там со Штейнгелем, Бестужевыми, Рылеевым. На обедах у В.И. Прокофьева Рылеев беседовал с Батеньковым и в конце концов убедился, что он имеет «вольный» образ мыслей. Уже за несколько дней до восстания Рылеев, как он сказал А. Бестужеву, «приобрел» Батенькова «на свою сторону».

Помощь от Батенькова была, конечно, неоценимая, так как он был свой человек при Сперанском и Аракчееве.

Батеньков показывал, что у Рылеева 12 декабря «вообще говорили слишком вольно и дерзко, но каждый свое, громко и без всякой осторожности, хотя беспрестанно входил человек, подавая чай. И подумать нельзя было, что это заседание тайного общества».

Рылеев говорил, что «ежели мы долее будем спать, то не будем никогда свободными». Батеньков вспоминает, что Рылеев «завел мечты о России до Петра и сказал, наконец, что стоит повесить вечевой колокол, ибо народ в массе его не изменился, готов принять древние свои обычаи и бросить чужеземное». Батеньков говорил о том, что военные поселения «сильно негодуют и готовы возмутиться при первом случае», особенно новгородские. В случае неудачи восстания он предлагал революционным войскам отступить на Новгород, к военным поселениям, где их будет ждать верная помощь.