Очерки Боза, Наш приход - Чарльз Диккенс

— Как похож на лорда Байрона! — вполголоса воскликнула мисс Тереза.

— Или на Монтгомери!{75} — прошептала мисс Марианна.

— Или на портрет капитана Кука! — заметил Том.

— Том, не дури! — остановил его отец, который постоянно одергивал его, вероятно опасаясь, — впрочем, совершенно напрасно, — как бы он не попал в «умники».

Пока все семейство пересекало залу, элегантный Спаркинс с большим успехом принимал самые выигрышные позы. Затем он вскочил на ноги с очень естественным выражением восторга и удивления, приветствовал весьма сердечно миссис Молдертон, поклонился девицам с очаровательной учтивостью, пожал руку мистеру Молдертону почтительно, даже чуть ли не благоговейно, и ответил на поклон обоих братьев так любезно и так покровительственно, что они совершенно убедились в том, что это должно быть, очень важное лицо и в то же время очень обходительное.

— Мисс Молдертон, — сказал Горацио с низким поклоном после обычных приветствий, — могу ли я надеяться, что вы удостоите меня удовольствия и чести…

— Я, кажется, еще не на все танцы приглашена, — сказала мисс Тереза, неудачно прикидываясь равнодушной, — но, право, так много знакомых…

Горацио очень изящно изобразил разочарование.

— Буду очень рада, — жеманно пролепетала, наконец, интересная Тереза. Физиономия Горацио сразу засияла, словно старая шляпа под летним дождем.

— Очень вежливый молодой человек, без сомнения, — сказал польщенный мистер Молдертон, после того как раболепный Спаркинс со своей дамой стали в пару для объявленной кадрили.

— Он держится безупречно, — сказал Фредерик.

— Да, отличный малый, — вставил Том, который никогда не упускал случая попасть пальцем в небо, — говорит, как аукционист.

— Том, — сурово сказал ему отец, — я, кажется, уже просил тебя не дурить.

Том нахохлился, точно петух в дождливое утро.

— Как прелестно, — сказал интересный Горацио своей даме, прогуливаясь по зале в перерыве между фигурами кадрили, — как прелестно, как освежительно удалиться от грозовых туч, от превратностей и тревог жизни хотя бы на краткое, быстролетное мгновение и провести это мгновение, сколь оно ни хрупко и преходяще, в благословенном обществе той особы, чье неодобрение было бы смертью, холодность — безумием, измена — гибелью, чье постоянство было бы счастьем, чья любовь была бы высшей и лучшей наградой, какую бог может послать мужчине.

«Сколько чувства! сколько души!» — подумала мисс Тереза, повисая всей своей тяжестью на руке кавалера.

— Но довольно… довольно! — продолжал элегантный Спаркинс трагическим тоном. — Что я сказал? что мне до… до подобного рода чувств? Мисс Молдертон, — тут он остановился, — могу ли я надеяться, что вы примете…

— Право, мистер Спаркинс, — отвечала восхищенная Тереза, краснея от приятнейшего волнения, — вам следует обратиться к папаше. Без его позволения я никогда не решусь…

— Но он, верно, не будет против…

— Ах, нет! Право же, право, вы его совсем не знаете! — прервала Спаркинса мисс Тереза, отлично зная, что опасаться нечего, — ей только хотелось, чтобы их беседа как можно больше походила на сцену из романа.

— Не может же он быть против того, чтобы я предложил вам стакан глинтвейна, — с удивлением возразил обольстительный Спаркинс.

«И это все? — подумала разочарованная Тереза. — Сколько шума из пустяков!»

— Мне доставит величайшее удовольствие, сэр, если вы отобедаете у нас в Оук-Лодж, Кемберуэл, в пять часов в будущее воскресенье, при условии, что у вас нет в виду ничего лучшего, — сказал мистер Молдертон в конце вечера, когда он и оба его сына стояли, беседуя с Горацио Спаркинсом.

Горацио поклонился в знак признательности и принял это лестное приглашение.

— Должен сознаться, — заметил отец семейства, протягивая новому знакомому свою табакерку, — что я не такой уж охотник до этих собраний: гораздо лучше домашний уют, я бы даже сказал — роскошь Оук-Лодж. Для пожилого человека здесь мало привлекательного.

— А в конце концов, что такое человек? — вопросил философ Спаркинс. Что такое человек, спрошу я вас?

— Да, совершенно, верно, — отвечал мистер Молдертон, — совершенно верно.

— Нам известно, что мы живем и дышим, — продолжал Горацио, — что у нас есть потребности и желания, страсти и склонности…

— Разумеется, — с глубокомысленным видом произнес Фредерик Молдертон.

— Я говорю, нам известно, что мы существуем, — повторил Горацио, возвышая голос, — но это и все; здесь предел нашего познания, вершина наших постижении; к этому мы приходим в конце концов. Что еще нам известно?

— Ничего, — отвечал Фредерик: он, как никто другой, мог ручаться за себя в этом отношении.

Том отважился было сказать что-то невпопад, но, к счастью для своей репутации, вовремя поймал грозный взгляд папаши и поджал хвост, словно щенок, уличенный в воровстве.

— Честное слово, — сказал мистер Молдертон-старший, когда они возвращались домой в экипаже, — этот мистер Спаркинс замечательный молодой человек. Такие удивительные познания! такие необыкновенные сведения! и такая красноречивая манера изъясняться!

— Я думаю, это, должно быть, какое-нибудь инкогнито, — заметила мисс Марианна. — Как очаровательно и романтично!

— Говорит он очень громко и складно, — несмело сказал Том, — только мне не совсем понятно, о чем речь.

— Том, я уже надежду потерял, что ты хоть когда-нибудь что-нибудь будешь понимать, — сказал его отец, который, без сомнения, очень много вынес из беседы с мистером Спаркинсом.

— Мне кажется, Том, — сказала мисс Тереза, — что ты нынче вечером вел себя просто глупо.

— Ну конечно! — воскликнули все разом, и несчастный Том сжался в комок и забился в угол. Этим же вечером мистер и миссис Молдертон имели долгую беседу относительно устройства судьбы своей дочери и ее видов на будущее. Мисс Тереза отошла ко сну, терзаясь сомнениями, следует ли ей поощрять визиты теперешних своих подруг, в случае ежели она выйдет за титулованную особу; и всю ночь напролет ей снились переодетые вельможи, многолюдные рауты, страусовые перья, свадебные банты и Горацио Спаркинс.

В воскресенье утром много было высказано предположений насчет того, каким образом доберется до них долгожданный Горацио Спаркинс. Держит ли он выезд? возможно ли, что он приедет верхом? или, быть может, снизойдет до дилижанса? Эти и другие соображения того же рода и не меньшей важности поглощали внимание миссис Молдертон и ее дочерей все утро после церкви.

— Честное слово, дута моя, такая досада, что этот твой вульгарный братец напросился нынче на обед, — сказал мистер Молдертон жене. — Я нарочно поостерегся и не пригласил никого, кроме Флемуэла, именно из-за того, что у нас будет нынче мистер Спаркинс. А тут, только представь себе: твой братец, какой-то торгаш — просто немыслимо! Я не потерплю, чтоб он толковал при новом госте о своей лавочке, — нет, ни за что на свете! Если б у него хватило здравого смысла скрывать, что он позорит всю семью, — это бы еще куда ни шло; так нет же, он до того любит свое гнусное дело, что непременно сообщает всем и каждому, кто он такой.

Мистер Джейкоб Бартон, о котором шла речь, был крупный бакалейщик, до такой степени вульгарный и до того нечувствительный ко всяким деликатностям, что он и вправду ничуть не стеснялся своего дела: он на нем деньги нажил, и пускай хоть все об этом знают, ему наплевать.

— А! Флемуэл, дорогой мой, как поживаете? — воскликнул мистер Молдертон, когда в комнату вошел маленький суетливый человечек в зеленых очках. — Вы получили мою записку?

— Да, получил, поэтому я и приехал.

— Не знаете ли вы этого мистера Спаркинса, хотя бы по фамилии? Вы ведь всех знаете.

Мистер Флемуэл был один из тех господ, обладающих самыми обширными сведениями, каких иногда можно встретить в обществе и которые кичатся тем, что всех знают, на самом же деле не знают ровно никого. В доме Молдертона, где любые анекдоты о великих мира сего выслушивались с жадностью, он был, что называется, любимчиком; и, отлично понимая, с кем имеет дело, он давал волю своей страстишке и, не зная удержу, хвастался знакомством со всеми значительными людьми. У него была довольно оригинальная манера врать как бы в скобках, с видом величайшей скромности, будто опасаясь, что его сочтут хвастуном.

— Да нет, под этой фамилией я его не знаю, — отвечал Флемуэл, понизив голос и с самым многозначительным выражением. — Не сомневаюсь, однако, что я его знаю. Он высокого роста?

— Нет, среднего, — сказала мисс Тереза.

— Волосы черные? — наудачу осведомился Флемуэл.

— Да, — с готовностью подтвердила мисс Тереза.

— Нос довольно короткий?

— Не-ет, — отвечала огорченная Тереза, — нос у него римский.