Развод по-французски - Диана Джонсон

— Латур! — услышала я голос аукциониста. Не «школа Латура», не «последователь Латура», а именно «Латур». Имя звенело у меня в ушах. — Кто-то назвал двести тысяч?

Казалось, не прошло и минуты, как «Урсула» пошла с молотка за десять миллионов франков. К концу борьба шла между двумя покупателями. Один — мужчина, стоявший с Эймсом и Стюартом, другой — американец в твидовом спортивном пиджаке с галстуком-бабочкой. Я так и не поняла, кто кого переиграл. Я не сразу смогла перевести сумму в доллары. Казалось, вот-вот выпрыгнет сердце. С ума сойти, почти два миллиона долларов!

В ту же минуту я сообразила, что нам не придется делиться с Персанами. Понимает ли это Антуан? Я видела его остекленевшие глаза и губы, что-то говорящие Фредерику. Я лихорадочно считала деньги. Половина родителям — остается миллион, миллион на четыре части — мне, Рокси, Роджеру, Джудит. В итоге — двести пятьдесят тысяч долларов! Может быть, не сразу, а потом — все равно. Папа, конечно, даст мне взаймы, чтобы я могла сейчас же купить супницу, не ту, что украдена у миссис Пейс, а другую такую же. Я представляла, сколько всего я могу накупить на четверть миллиона долларов. Такая удача — может, она хоть немного согреет Рокси душу? Нет, скорее наоборот, ей сделается еще горше от сознания, что наживается на смерти любимого. Я хотела выйти из зала, подышать воздухом, но видела, что не протиснусь сквозь толпу. Аукционист продал еще десять картин, и наконец все было кончено.

— Изабелла? — сказал Стюарт Барби, подходя ко мне, когда публика начала растекаться. Он старался улыбнуться, но лицо его кривилось от огорчения. Я заметила это еще раньше, когда он разговаривал с Эймсом. — Изабелла, я так рад за Роксану. Хоть в чем-то повезло бедняжке…

— В чем дело, Стюарт? — спросила я.

— Конрада арестовали, — прошептал он. Конрад — это его друг, англичанин-парикмахер.

— За что?

— За ограбление.

Я прекрасно понимала, как это делалось. Стюарт отдавал фотографии старинной посуды Конраду и сообщал, кому она принадлежит (без задней мысли?). Конрад передавал фото своему дружку-антиквару, который демонстрировал их клиентам. Затем Конрад «шел на дело» и выкрадывал понравившуюся клиенту вещь. Может быть, именно Конрад и «навестил» Сюзанну после того, как мы сказали Стюарту, какой у нее восхитительный фаянс.

Я подумала, не стоит ли потребовать от Стюарта возвратить хотя бы супницу миссис Пейс. Давай назад, могла сказать я, или расскажу обо всем полиции: как я сделала фото, как отдала карточку тебе и устроила кражу, сказав торговцу, что хочу купить супницу. Верни ее, иначе тебе не поздоровится. Потом я решила, что ему, пожалуй, лучше не знать о моей роли в раскрытии преступления, а супницу полиция и без меня вернет хозяйке. Да, но какова роль самого Стюарта? И при чем тут бумаги миссис Пейс? Смешно подумать, что ЦРУ заправляет воровской шайкой, специализирующейся на старинном фарфоре.

— Он просто стоял около одного дома в Шартре, — продолжал Стюарт. — И вдруг подъезжают flics[183] и заграбастывают его.

— Bonjour, mademoiselle! — прервал его, подходя, министр культуры. — Мисс Уокер, если не ошибаюсь? Значит, вы тоже интересуетесь художественными сокровищами Франции?

Я не слишком верую в Бога, во всяком случае, меньше, чем Рокси, и все равно трудно сомневаться, что некий милосердный космический промысел посылает мне маленькое утешение. Со мной разговаривает сам министр культуры. И это еще не все. Я порадовалась, что догадалась приодеться и взять «келли».

— Пришла поинтересоваться судьбой моего небольшого Латура, — сказала я как можно спокойнее.

— Так Латур — ваш? Вот как! Сам-то я хотел посмотреть, куда уйдет великий Пуссен… Что до Латура… Так говорите, Латур — ваш? — За его приятной дипломатической улыбкой скрывалась озабоченность.

— Это была семейная собственность. — Я чувствовала на себе иронический взгляд Стюарта. Ну что ж, разве не так?

— Чрезвычайно интересно! И вы знаете, кто купил?

— Пока еще нет… Вы не знакомы с моим братом и его женой? — Ко мне подошел сияющий Роджер с повисшей на его руке Джейн. Они обменялись с министром, месье Лелеем, приветствиями.

— А как обстоит дело с вывозом картины? Ведь она — наше национальное достояние. Очевидно, в Лувре что-то прохлопали. Надо будет этим заняться… — продолжал министр. — В Лувре займутся. Странно, что там не разобрались в этом деле. Я прослежу.

Я снова почувствовала досаду. Неужели опять встанет вопрос о разрешении на вывоз?

— Может быть… Надеюсь, вы не очень стеснены временем, мадемуазель? Не согласитесь ли вы пообедать со мной? Мне бы очень хотелось… как министру… поближе узнать историю этой прелестной французской работы — как она попала в ваше семейство и вообще… Может быть, сегодня или в ближайшие дни. Что вы на это скажете?

Я исподтишка наблюдала за ним. Было ясно, что говорит не чиновник, а мужчина. Я, разумеется, согласилась, хотя не сегодня. У меня сестра рожает, объяснила я.

— В таком случае позвольте ваш numéro de téléphone[184], мадемуазель, — сказал он, вытаскивая изящную carnet[185] от «Гермеса».

Когда Роджер, Джейн и я вернулись на квартиру к Рокси, там отчаянно заливался телефон. Ребенок родился, назвали Шарлем-Люком, вес три с половиной килограмма. Мать и младенец чувствуют себя хорошо. Мы тут же отправились в родильный дом посмотреть на ребенка и сообщить Рокси радостную новость.

На похороны в холодный серый понедельник Рокси надела черный костюм — очевидно, новый, судя по тому, как хорошо он сидел на ее слегка располневшей фигуре, — и была потрясающе красива. На руках у нее был маленький Шарль-Люк, весь в кружевах и плотном белом одеяле, как будто было крещение, а не похороны. Во время церемонии она ненадолго передала крохотное покрасневшее сморщившееся существо Честеру, который с гордостью стал разглядывать внука, а сама занялась Женни. Бедная девочка в маленьком синем пальтишке, отороченном мехом, беспокойно вертелась, напуганная печальными лицами родственников и гостей, которые собрались в это холодное зимнее утро среди внушительных гранитных памятников кладбища Монпарнас.

Магда, естественно, на obsèques[186] не пришла. Нам сказали, что она еще в больнице. Тем не менее в стороне, за ивняком, мне померещилась незнакомая женская фигура с черной вуалью. Мне почему-то вспомнились похороны Джона Ф. Кеннеди — я видела их в документальном фильме. Думаю, что Рокси тоже думала о них, хотя нас тогда еще и на свете не было, потому что она переняла от Джеки вид убитой горем, но достойно несущей свой крест вдовы. У могилы она опустилась на одно колено. Позади нее, как бы несколько отделившись от Персанов, стоял мэтр Бертрам. Народу было много: мадам Коссет с Антуаном и Труди, Ивонна, Шарлотта и Боб, Фредерик — правда, без жены, Сюзанна, тоже вся в черном, и, к моему удивлению, месье де Персан, высокий сухощавый мужчина с седыми усами. Он сердито глядел на нас, по американскому обычаю не стеснявшихся своих слез. Господи, как церемонны они были в своих траурных костюмах — как церемонны и сдержанны до самого конца!