У родного очага - Дибаш Каинчин

Потом сама… Ноет и ноет в правом боку. Пройдет, думаю. Надо бы в район, к врачу, да стрижка овечек шла. И Эркелешка еще грудь сосала — здесь уже отвадила. Как ее оставишь? Два дня мучилась. Рвет меня, а я работаю. Тут соседка узнала, выругала, машину нашла и — сюда. А здесь говорят: «Аппендицит». И сразу резать. Замельтешило все перед глазами, поплыло, закружило. «Бросьте меня, — силюсь сказать. — Мочи нет. Помру». Тут голову повернула, в окно вот эту Гору Чанкыр светло-синюю увидела, всю в зелени, в цветах. Тропинку увидела — вверх вьется. Вершина круглая из-за подлеска высунулась, к себе так и зовет. Вот бы, думаю, подняться туда по тропинке, на воздух, лицо ветру тугому подставить, вокруг поглядеть. Неужто не взгляну?.. Господи! А дети? Мои дети!.. Замаячили глазенки ихние черненькие. Будто даже плач ихний услышала. Кто же их ростить будет? Кто? Как они без меня останутся? Нет, нет, помереть я еще успею. Да закопай меня — из могилы к детям встану! Два часа операцию делали. Как на грех, свет погас, а лампы без керосина. Топотня у врачей, суматоха. А я успокоилась — выживу! Наконец-то зашили. Пять или шесть мужиков взяли меня на руки, понесли в палату. О, кудай! Вот когда больно стало… Едва дотерпела. Нести им метров двадцать, а мне чудится: конца этой дороге не будет. Думала, шов разошелся. Ну, после два дня пить не давали. Терплю. Полмесяца не вставала. Беда прямо: кашлять нельзя, смеяться не могу… И в палате лежать сил нет. Так домой охота, к ребятишкам.

Ладно, понемногу оправилась. И что за напасть такая: привозят Айдара моего, шестиклассника. Тоже аппендицит! Ну в чем я виновата перед солнцем и луной? За что такая напасть, такие беды? Хоть криком кричи на весь белый свет. Делают сыночку моему операцию, а я в коридоре возле дверей сижу. Сестры, больные отвлекают, успокаивают как могут. Айдар мой быстро поправился — домой вместе вернулись.

Ну, кажется, пронесло. Картошку дети без меня сажали и окучивали. Устроилась я поварихой в ясли. Август наступил. И тут желтуха эта проклятая…

Вот подумай. Болеем и болеем. Почти полгода не работала. А дома со мной восемь ртов. Парнишки растут. За отца мы получаем пенсию. Спасибо государству, заботится. И учатся даром.

Детки мои милые… Картошку выкопали, сено поставили. Которое в копнах было, привезли. Не хотелось бы, чтобы они так много работали. Не представляю, как сами покос нашли, косы отбивали, лошадь просили. Хвалились: Два стога поставили. Не видела, какие стога, как свершили. Если плохо — закурятся, сгниют. Нет, нет, не должно, так быть. Дети мои к работе охочие. Если что делают, не придерешься. Зимовать у нас будут две коровы да две телушки. Еще пять овечек у нас да четыре козы. Вот и болит сердце — хватит ли сена? А скот держать надо. Без него как обойтись?

Как ни старалась, как ни выгадывала, все же залезла в большие долги. Сто сорок пять рублей! Раньше такие деньги за долг бы не посчитала, а сейчас… У большой семьи и расходов больше: это надо, то, этого не хватает, того. По одному хлебу судить — четыре-пять булок на день идет. На мальчишек вроде траты поменьше — лишь бы штаны да рубаха справные. Один поносит, второй, а то и третьему достанется… Эх, так-то бы! Быстро изнашивают, чертенята. Смотришь, коленки разорваны — «перелазил через прясло», «зацепился за сучок». У ботинок, почти новеньких, подошва оторвалась — «ка-ак пнул мяч!» В лужи, в грязь их будто магнитом затягивает. Ругаешь: «Рядом сухо, почему не пройти?» Без толку! Спрашиваю: «Где твоя фуфайка, Арчин?» — «Здесь где-то». Весь дом, весь двор обшариваем. Нету фуфайки. Как же ей быть, если на стадионе позабыл! И отец из-за них каждый день что-нибудь да искал. «Только что на столе нож мой лежал. Где он?» — «С ним Эрчмен ходил возле поленницы». — «Где нож, Эрчмен?» — «Здесь». Выйдут вместе во двор. «Вот тут играл». Нет там никакого ножа! Через год, однако, нашли, весь заржавленный. Совсем в другом месте. И радиоприемник разбирали — маленьких человечиков внутри искали. До телевизора добирались.

А девочки? И то, и другое им надо. Малы еще они у меня. Средняя как-то губы надула: «Надоело обноски сестры носить». — «Нет-нет, — говорю, — дитя мое. Мы это платье для тебя покупали, но тебе оно большое было, дали пока старшей поносить. А сейчас ты как раз выросла для своего платья. Носи, милая…» Этой, младшенькой, еще ничего нового не покупали. Даже пеленок.

В долг все же залезли. Адучи форму школьную купила. У двух девочек локти и коленки из пальтишек повысунулись. В быткомбинате четыре пары валенок заказала. Перед зимой обычно расходов больше: капусты да лука запасти, на газеты-журналы подписаться, за трактор заплатить — дрова подвезти. А рукавицы, а носки?.. Скажешь, мелочь. Посчитай, сколько их на всю ораву? Э-э, шапку-ушанку Эрчмену купила. Головастые у меня парни, наравне с мужиками носят… Спасибо, люди добрые видят, как мы живем, не разуверяются в нас, в долг дают. А мы…

Бычок-торбок у нас был. Думала, продам осенью, выручу рублей четыреста, рассчитаюсь да еще недохватки кой-какие залатаю. Недаром говорят: «В руках у сироты и обглоданная кость кажется мясом». Так и у нас. Пропал наш торбок. То ли погонщики увели — мимо нас много скота на мясокомбинат гонят, — то ли где в трясину засосало. Лучше бы подох, все бы страховку получили. А так зазря пропал. Телочки остались, да. Продать? А что зимой кушать будем? Я когда еще на работу выйду, когда еще заработаю?

Эх, дети мои, дети… С ними — беда, с ними — радость. Легко ли — девять месяцев носить в себе? Ходить перед людьми с безобразным лицом и большим брюхом. Вот я тебе про операцию говорила. Что она, операция, против родов! И после еще больше года играешь с живой куклой… Все испытываешь с ними, все узнаешь. Когда в девках была, услышу где плач ребячий, ну и пусть, иду себе. А сейчас так же услышу — думаю: не мой ли плачет?

У соседки моей девять их. Все большие. Зайдет, бывало: «Э-э, посмотрю на тебя, милая, с мелюзгой твоей — сердце болит. Как их сама-то ростила?» Удивлялась я, даже сердилась на нее: «Ну и что? Мне не тяжело». Теперь, когда свои повзрослели, оказывается, правда. Конечно, тяжело. Детей ростить — не шутки шутить. Другой раз примыслится: «Помер бы кто из них, все бы полегче было». И тут же будто ударит тебя. К черту такую мысль, к черту! Каждый нужен, каждый дорог, каждый свой, родной. Да чем моим детям, лучше мне в беде быть, мне!

Думала я раньше: «Как это люди трех детей ростят?» Скоро у самой трое стало. «Нет, не тяжело. Вот разве когда пятеро будет?» Ну и пятеро стало — нет лишнего. И семеро теперь — тоже не страшно. Сестра у меня бездетная, в соседнем аймаке. Все просила: «Отдай одного». Нет и нет! Как это от себя оторвать. Какая бы родня ни была. Спросила своих: «Кто из вас к тетушке пойдет? Насовсем». Посмотрели они друг на друга, сникли. «Ну, кого отдадим?» Молчат. Только глазенки сверкают. Сердитые! «Кто пойдет, тому все будет. Одежда — какую хочешь. Есть только шоколад да конфеты». Так они ответили — сама испугалась: «Никто не пойдет. Никого не отдадим!» Сестра себе же хуже сделала. Как ни приедет, все от нее убегают, гостинцы не берут. Как это можно — отдать? Как посмотришь в глаза своему ребенку, когда вырастет? Как будешь наставлять, остерегать его, если на скользкий путь ступит?

Как бы ни печалилась, как бы ни сердилась, дети заставят тебя рассмеяться, и жизнь снова покажется прекрасной. Давно это было, повздорили мы из-за чего-то с нашим отцом. Завредничала я, подхватила Адучи — ему месяцев десять было — и к сестре. Утром подумала спокойно — сама виновата. Надо бы вернуться — характер не позволяет. Сижу, горюю. И сестра косится: зачем ей держать у себя чужую жену. Тут муж заходит. Мальчик как увидел отца, загулькал, забил ладушки, скачет у меня на коленях, прямо зашелся от счастья. Отец скорей на руки его, а меня будто не видит. Радуются оба… Через полчаса и я улыбнулась.

В другой раз прихожу с работы. Только перед этим избу побелила. Что такое? Все стены в картинках-рисунках, пол в известке. Рисовали на тетрадных листках и большущими гвоздями приколотили свои картинки, все стены оббили. Чего только не нарисовано! У мальчишек — батыры мечами бьются, солдаты стреляют, танки, самолеты… И кони, кони… Много коней. У девочек, понятно, все пестрое — бабочки, цветочки, садики, чашечки… Наругала, заставила поснимать все. Теперь понимаю: зря сердилась… Разные они, дети, хоть и от одних матери-отца.

Кто как, а я люблю, у кого много детей. Избу такой семьи с улицы отличишь: вечно во дворе трепыхаются пеленки, ребячье бельишко стираное… Ребятишек, говорят, собаки да мыши любят. Все съестное — лишь бы рука достала! — собаке отнесут. А мыши? Да где дети, там и крошки на полу. Зайдешь в дом, где ребятни полно, враз все стихнут, зашепчутся по углам: «Кто? Кто пришел?» Глазенки таращат. А в самой избе? Посмотришь на косяки дверные, на двери, на стены — везде низ заляпан, в пятнах, в следах ладошек, пальчиков. Думаешь, наша изба чем отличается? Да как у всех! Шифоньер кто только из ребятишек не портил! Жиром, конфетами пачкали, гвоздями царапали, ручки отрывали. Только отец, бывало, починит, отчистит — опять обдерут, замарают. Про диван и не говорю… Но ведь это же только вещи. Просто вещи. А они — люди, человечки. Что дороже? Лишь бы дети росли, а остальное…