Канада - Ричард Форд

Как-то раз, направляясь на машине в Ванкувер, мы остановились в городке Форт-Ройал, Саскачеван. Жена, знавшая о моих ранних днях, испытывала и сочувствие ко мне, и легкое любопытство, поскольку историю их я снова и снова отнюдь не повторял. Рассказал один раз, когда мы были молоды, поскольку полагал, что ей следует знать все, и с тех пор к этому рассказу не возвращался.

От Форт-Ройала почти ничего не осталось. Аптека, пустая библиотека, пустая кирпичная школа — исчезло все. Бесследно. На главной улице — два ряда пустых домов, кооперативная заправочная станция, почта, заброшенный элеватор. Товарный двор железной дороги работал, но сократился в размерах. Как ни странно, уцелела и скотобойня (именовавшаяся теперь «Мясо прерий на заказ»). Уцелел также отель «Королева снегов», фронтон его украшала складная вывеска: «ОХОТНИКИ НА ГУСЕЙ: ОСЕНЬ БЛИЗИТСЯ. ПРИНИМАЕМ ЗАКАЗЫ НА ОХОТУ!» Исчез и «Леонард» — место, которое он занимал на окраине города, ничем его былого присутствия не выдавало. Было лето, начало июля, сбор урожая еще не начался. Большинство жилых домов по-прежнему стояло на коротких и прямых боковых улочках, перед многими развевался флаг с «Кленовым листом», пятьдесят лет назад еще не существовавший. Однако предприятий, в которых люди могли бы работать, я что-то не заметил. И решил, что на работу все ездят отсюда в Свифт-Керрент, если не дальше.

Партро, мимо которого мы проехали чуть позже, исчез совершенно. Даже остов элеватора и тот сгинул. Как будто некий мстительный механизм прокатил по городишке и запахал его в солоноватую землю. Я повернул машину в поля густой пшеницы, по которым волнами гулял ветер. Небо было высоким, ясным и синим, порывы горячего пыльного ветра проносились под ним, скакали кузнечики. Ястребы патрулировали его, лениво паря под огромным теплым куполом синевы, одинокие часовые их сидели на каждом из редких деревьев. Я не сказал об этом жене, но мы подъехали близко — в той мере, в какой не подвела меня память, — к месту, где были зарыты двое американцев. Странно, сколь малую часть присущего ему значения показывает нам любой участок земли, хотя, может, оно и к лучшему, поскольку, сообщай он побольше, это обратило бы его в нечто священное, непостижимое, а так — ни того ни другого. Взамен этого, все обращается в часть нашего сложного разума, с которым мы (если нам повезет) научаемся в конце концов жить в мире и согласии. Там, где остановилась наша машина, пшеница раскачивалась, и посвистывала, и меняла цвета, и ложилась под ветром на бескрайних полях. Я вышел наружу, вдохнул густые ароматы пыли и зерна, к которым примешивался, словно прошивая их тонкой нитью, какой-то невнятно тухловатый запашок. Американцы лежали в земле, как все равно лежали бы теперь, даже проживи они подольше. Я стоял — руки в карманах, туфли в пыли — и старался извлечь из всего этого смысл, откровение, в котором, вообще говоря, не нуждался. Но не сумел. И потому вернулся к машине, где ждала, изнывая от жары и с интересом наблюдая за мной, жена. Мы повернули на запад, к далеким, пока невидимым горам, и покинули эти края навсегда — еще раз.

2

В последнюю перед смертью сестры осень я съездил к ней в «Города-близнецы». Всего-навсего час полета от детройтского аэропорта, которым все мы пользуемся как нашей домашней принадлежностью. Я планировал празднование моего ухода на пенсию, мои ученики «шарили» по сети, надеясь выудить что-нибудь связанное со мной, способное вогнать меня в краску или растрогать, — давнюю подружку, армейского приятеля, полицейский ордер. Теперь ведь сохранить что-либо в тайне почти невозможно (хотя мне это удалось лучше, чем большинству людей). И нашли на каком-то сайте «пост» в разделе «разыскивается». В сообщении значилось: «Разыскивается Делл Парсонс. Учитель. Возможно, живущий в Канаде. Его сестра больна и была бы рада установить с ним связь. Чем быстрее, тем лучше. Бев Парсонс». К этому прилагался номер телефона.

Я испытал немалое потрясение, увидев имя моего отца на листке бумаги, который не без некоторой торжественности вручили мне ученики, понимавшие, что они играючи наткнулись на нечто такое, о чем мне следует знать.

Ни отца, ни матери я, после того как их отправили в тюрьму штата Северная Дакота, ни разу не видел. Наше свидание в тюрьме Грейт-Фолса было последним. Письма — одно-два от Милдред — до меня доходили. Из второго я узнал также потрясшую меня новость: мама покончила с собой в женской тюрьме Северной Дакоты. (Я в то время учился в средней школе Святого Павла и вспомнить мои тогдашние чувства теперь затрудняюсь.) Что же касается отца, то и после того, как закончился срок его отсидки, я ни одной весточки от него не получил, — возможно, впрочем, что и он до конца срока не дожил. Наверное, решил я, отец считает, что, где бы я ни был, мне и без него хорошо, а от возвращения к давно завершившейся жизни никакого прока не будет. Собственно, я и сам в конце концов пришел к такому заключению, что, впрочем, не означает, будто я забыл отца. Когда я в последний раз встречался с Бернер — в 1978-м, в Рино, штат Невада, — она сказала, что вроде бы видела его на другом конце этого штата, в казино при заправочной станции городишки Джекпот, — отец, сидя на табурете, скармливал четвертаки игорному автомату, а рядом с ним восседала «мексиканская девица», как выразилась Бернер. Он отрастил усы. Сестра признала, впрочем, что эта картина нередко соединяется в ее голове с другой — с мужчиной, которого она увидела в баре города Бэйкер, штат Орегон, правда, тот был один. «Но так или иначе, он все еще хорош собой, — сказала Бернер. — Заговаривать с ним я не стала». Бернер сильно пила, и услышать от нее такую историю труда не составляло.

Однако мысль о том, что мой отец — девяностолетний — может находиться рядом с сестрой, помогать ей в трудное для нее время и искать по всему свету меня, чтобы попросить о помощи, была равносильна, как это ни странно, чувству, что на мою жизнь покушаются, более того, ее пытаются полностью перечеркнуть. Они были все еще здесь, мои родители, и ждали меня — непостижимые, настойчивые, пристально вглядывающиеся, неустранимые. И я вдруг понял, как сильно мне хотелось избавиться от них, в какой большой степени зависело мое счастье от их отсутствия.

За пятьдесят лет мы с Бернер виделись только три раза. Возможно, такого рода пунктирные семейные отношения для Америки более типичны. Делать какие-либо выводы общего толка о Канаде и канадцах я не могу — как-никак я и сам один из них. Правда, с родителями жены, пока они были живы, мы виделись очень часто, а с ее живущей в Барри сестрой нередко встречаемся и сейчас. Впрочем, канадцы и американцы во множестве отношений до того схожи, что настаивать на существовании между ними каких-то различий было бы, пожалуй, нечестно.

Я всегда чувствовал, что должен почаще видеться с сестрой, я, если хотите знать, из тех братьев, которые считают такие встречи обязательными. Но этого просто-напросто не случалось. Ее жизнь сложилась совсем не так, как моя. Я женился один-единственный раз, преподавал в старших классах средней школы и все годы моей трудовой жизни был спонсором то одного, то другого шахматного клуба. Бернер же побывала замужем по меньшей мере трижды и, к сожалению, чувствовала себя легко и вольготно лишь на обочине того, что принято считать нормальным существованием. О жизни ее я знал немногое. Она была хиппи, пока их движение не выдохлось окончательно. Потом вышла за полицейского, который плохо с ней обращался. Потом стала женой человека, многие годы учившегося в колледже да так и не доучившегося. Потом работала официанткой в казино. Потом официанткой же в ресторане. Потом санитаркой в доме престарелых. Последний ее муж ремонтировал мотоциклы в Грасс-Вэлли, Калифорния. Детей у сестры не было. Зато было много такого, что не позволяло назвать ее жизнь хорошей, хоть она никогда об этом не говорила.

Когда мы навестили ее в Рино, она жила с мужчиной, которого звали Винни Рейтером, — он уверял, что приходится родственником Уолтеру Рейтеру.[26] И она, и Винни были пьяны. Бернер, чья веснушчатая кожа стала отечной, а плосковатое лицо как-то раздалось в стороны, обзавелась манерой хохотать глумливо и хрипло, выставляя напоказ язык. Узкие зеленые глаза ее стали сухими и непримиримыми. С моей женой она разговаривала саркастически, а о том, что мы канадцы, то ли забыла, то ли просто пропустила это мимо ушей. Она сохранила прежнюю несговорчивую отчужденность, которая так нравилась мне, — «hauteur», называл ее отец. В детстве мы с Бернер были двумя сторонами одной монеты. Но теперь, во время обеда, когда она громогласно разговаривала с нами через голову Рейтера, Бернер показалась мне просто еще одним обременительным для меня человеческим существом, несмотря на знакомые ужимки и жесты и время от времени призрачно мелькавшее на ее лице выражение из «комплекта», хорошо мне известного. В итоге она заявила, что у меня — не у Клэр — канадский выговор. Меня это оставило равнодушным. Она заявила также, что Канада — это «ни то ни се», чем рассердила Клэр. И договорилась, наконец, до того, что я бросил мою страну на произвол судьбы. Спорить с ней я не стал, а поцапался вместо этого с Винни Рейтером — на какую-то касавшуюся Ирана тему, — чем тот вечер и завершился. Последние слова, услышанные мной от Бернер уже на темной, душной, пустой парковке, — над нами пылала вывеска казино и погромыхивала залитая желтым светом натриевых фонарей, обремененная грузовиками 80-я федеральная автострада — были такими: «Ты отказался слишком от многого. Надеюсь, ты это сознаешь». Она и сама не понимала, что говорит. Выпила лишнего, да и «суррогатная жизнь», которую Бернер вела взамен той, лучшей, какая могла сложиться у нас, если бы все шло должным порядком, — я имею в виду наших родителей, ну и так далее, — ожесточила ее. Но она была права, разумеется. Я действительно отказался от многого, как и советовала мне когда-то Милдред. Другое дело, что я был только рад и этому, и тому, что получил взамен. «Как все же странно то, что делает людей такими разными», — не очень вразумительно заметила Клэр, когда это испытание осталось позади и мы с ней уже ехали в нашей машине. «Природа не рифмует своих детей», — сказал я, довольный тем, что вспомнил эти слова Эмерсона и к месту их процитировал. Хотя в ту ночь мной овладели печальные чувства собственной недолговечности и недовершенности. Я думал, что, возможно, никогда больше не увижу Бернер.