Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - Кристофер Гортнер

Я приблизилась к нему:

– Почему? – Ярость звучала в моем голосе. – Почему ты разрешил Чезаре сделать это?

Его плечи дернулись, словно он собирался пожать ими. Я не верила своим глазам, своим ушам, когда он заговорил скорбным тоном, словно обращался к курии с панегириком:

– С этим ничего нельзя было поделать. Рим бывает таким беззаконным местом. На нашего возлюбленного зятя напали грабители, его ранили, надежды на его спасение не осталось. Мы делали все возможное, но он пренебрегал советами наших врачей. Его раны снова открылись. Началось нагноение. – Он вздохнул. – Несчастный случай, трагедия – вот что мы должны сказать.

Меня охватила душевная борьба. Я вспомнила, как сильно любила папочку, как ждала его прихода в детстве – он тогда сажал меня к себе на колени и рассказывал испанские истории про рыцарей и Крестовые походы, про кружевные дворцы на холмах. Я снова увидела его торжествующее лицо в окне Сикстинской капеллы в тот день, когда он стал папой римским, услышала его рокочущий смех, вспомнила его безграничный оптимизм и страсть к жизни. Я попыталась воскресить в памяти его любовь, чтобы навсегда запечатлеть ее в своем сердце, не дать ей утечь, чтобы мне было за что держаться в плавании по этому бурлящему черному морю.

Его святейшество и пальцем не пошевельнет, чтобы спасти меня.

Я словно пыталась обнять туман, но он рассеивался, и в моих руках оставалась лишь пустота. Доверчивый ребенок, каким я была, любящая дочь и обожающая сестра, которая защищала семью вопреки здравому смыслу, – они убили и их.

Из сада донесся смех. Окно было приоткрыто, и в комнату проникал ветерок. Я прошла к нему мимо отца, который неподвижно сидел за столом, увидела внизу две фигуры среди розовых кустов: одну стройную, неподвижную, облаченную в черный дамаст, другую вертлявую, в платье с голыми плечами и низким вырезом. Именно она и смеялась мелодичным искусственным смехом, выдававшим в ней куртизанку. Танцуя под окном, она подняла накрашенные глаза. Даже с расстояния я увидела, что она красива – оливковая кожа и нарумяненные щеки, блестящая на солнце масса волос. На ее лице появилось удивление, она повернулась и поманила Чезаре.

Он поднял голову. Его невозмутимый взгляд встретился с моим, задержался на невыносимо долгое мгновение, потом прошел мимо, словно я призрак.

– Я хочу уехать сразу же после похорон, – сказала я, отвернувшись от окна. – Заберу сына и уеду в свой замок в Непи… если он все еще мой.

– Конечно он твой, – сказал отец с явной обидой. – Я его тебе подарил. Можешь ехать, когда тебе заблагорассудится.

– Значит, ваше святейшество дает мне разрешение?

Он закряхтел, опустив подбородок. Восприняв это как согласие, я еще раз прошла мимо него.

– Farfallina, – тихо сказал он, и я вздрогнула, – ты должна понять. Он интриговал против нас. Будь у него такая возможность, он бы сделал с Чезаре то же самое. Он оказался предателем. Недостойным тебя.

Я смотрела на него в ужасе от такого самообмана. Потом мои губы искривила улыбка – горше тех последних капель любви, что остались к нему.

– Для меня он был всем. И даже больше. Я никогда не перестану оплакивать его и никогда не забуду, что вы сделали.

Я пошла дальше к двери. Его следующие слова впились в мою спину, будто когти.

– Ты забрала у меня Хуана.

Я замерла. С усилием заставила себя повернуться.

Он смотрел на меня черными глазами, похожими на змеиные, после того как она плюнула в тебя ядом.

– Ты убила его. Хуан умер из-за тебя. Из-за тебя Чезаре убил его. Я знал это с той самой минуты, как мне стало известно про твоего бастарда, хотя я и не хотел в это верить. Я пытался переубедить себя, твердил, что такое невозможно. Но от правды не спрячешься – кровь моего сына пролилась из-за тебя. Око за око – ты помнишь? Мы все должны жертвовать тем, что любим, ради блага семьи. Считай это своей жертвой.

Дрожь пробрала меня. Не говоря ни слова, я отвернулась.

– Только не вздумай затевать скандал! – крикнул он мне вслед. Я услышала, как он ударил кулаком по столу. – Ты меня слышишь? Будешь скорбеть, как подобает жене. Скройся на время траура, но потом ты вернешься сюда, к нам, где твое место. Я не допущу, чтобы кто-нибудь говорил, будто ты против нас. Ты и без того уже тут накуролесила.

Хотя от моей гордости осталась лишь крупица, малый осколок, который не может дать утешения, я не стала сдаваться – не удостоила его ответом.

Эта гордость – все, что осталось от той девочки, которой я была.

Глава 33

Он упокоился в церкви Санта-Мария делла Фебре близ базилики, под каменной плитой. Заупокойная месса и свечи стали настоящим издевательством над той верой, которую они должны возвышать.

Несколько дней спустя пришла проститься Санча. Я была в своих комнатах, где собирали к отъезду вещи. Дамы вышли, и мы остались вдвоем.

– Что ты собираешься делать? – спросила я, разгибаясь от сундука и отбрасывая влажные волосы со лба.

Я набросала в cassone целую груду вещей, не имея представления о том, что кладу и не обнаружу ли, приехав в Непи, что у меня в избытке меха и нет нижнего белья. Мне было все равно. Мое палаццо превратилось для меня в гробницу.

– Я уезжаю в Неаполь. – Скорбь оставила следы на ее лице, нарисовала под глазами синяки, иссушила щеки. – Они не хотят, чтобы я здесь оставалась, да я и сама не хочу. Джоффре едет со мной. По крайней мере, так они говорят. Поживем – увидим.

– Он любит тебя. Он… не такой, как они.

– Ты волнуешь меня гораздо больше. Они никогда не отпустят тебя, как бы далеко ты ни убежала. Уже поговаривают о новом браке…

Я подняла руки:

– Это не имеет значения. Иди ко мне. – Я распахнула объятия. Мы обнялись, и я прошептала ей: – Я люблю тебя как сестру. Всегда помни об этом. Ты не только часть его сына, ты еще и часть его самого. Если я тебе когда-нибудь понадоблюсь, пиши.

Она обхватила меня руками, потом отстранилась, отерла слезы со щек и было отвернулась, но остановилась. Вытащила кинжал из-под плаща – тот самый, который я уронила, когда мы пытались спасти Альфонсо.

– Он твой. – Она положила его на ближайший столик. – Отомсти этим кинжалом за Альфонсо.

И вышла, не сказав больше ни слова.

В сопровождении моих дам и вооруженного эскорта, с завернутым в овчину сыном на руках няньки, в запряжных носилках я покинула палаццо Санта-Мария. Ветер разогнал все тучи, голубизна безжалостного неба была яркой, как покров Богородицы.

Уезжая, я не обернулась на свое палаццо, проехала мимо балкона Ватикана с его алым гобеленом, где стоял мой отец с кардиналами, провожавшими меня. Я сидела, выпрямив спину и высоко подняв голову, словно уезжала с триумфом, все еще оставаясь любимой женой, которая знает себе цену.

Толпа стояла вдоль дороги в гробовом молчании. Переменчивая римская чернь, склонная демонстрировать презрение непристойными выкриками, а почтение – песнями и цветами, смотрела на меня с сочувствием. Мужчины снимали шапки, женщины, видя мое черное платье и вуаль без всяких драгоценностей, поднимали руки с четками. Под перчаткой на пальце у меня все еще оставалось обручальное кольцо, и я кожей чувствовала его холодок.

Мне хотелось верить, что я ничего не оставила позади. Рим с его дикими политическими хитросплетениями и смертоносными тайнами больше не влек меня.

Но это было обманом, а я ведь зареклась лгать себе.

Горе эгоистично. Оно захватывает нас, прижимает к своей иссушенной груди, как беспокойная мать. Оно не отпускает, хотя мы и понимаем: если хотим выжить, то уйти необходимо. Тех, кто не вырвется из его хватки, ожидает безумие, потому горе пожирает тех, кому незачем больше жить.

У меня оставался мой ребенок. И в глуши Непи я целиком посвятила себя ему. Каждый день я брала его на руки, пела глупые детские песенки, щекотала ему пяточки, радовалась его веселому смеху. Все в нем напоминало отца.

– Ты узнаешь его, – обещала я, прижимая губы к его мягкой щечке. – Ты будешь им гордиться, потому что я расскажу тебе, каким он был: самым храбрым, самым благородным мужчиной, каких я знала, и он любил тебя всем сердцем.

Каждый вечер с приближением темноты, когда слуги уносили обеденную посуду со стола и зажигали огонь в очаге, чтобы холод не проник в дом, а потом наконец уходили, оставляя меня с зáмковыми собаками, для меня наступал час мучений. Я погружалась в прошлое. Заставляла себя вспоминать, как бы больно это ни было. Я хотела пережить заново каждое мгновение с того первого дня, как увидела его на дороге, в свите сестры, – его лучезарную улыбку, ослеплявшую всех встречных. Я закрывала глаза и вспоминала наш первый, осторожный поцелуй в библиотеке, то, как он держался со мной, будто я хрупкий подарок, который он боится повредить. Я упивалась нашей свадьбой, своим смехом, когда он раздевал меня в нашей спальне и я вскрикивала в экстазе от каждого его прикосновения. Тогда казалось, что они будут продолжаться вечно – дни нашей любви, но, заново пережив их все, я поняла, что длились они всего два года.