Над пропастью во сне: Мой отец Дж. Д. Сэлинджер - Маргарет Сэлинджер

Холли предупредила, каким будет первый выпад. Кит, как по нотам, начала:

— Сразу должна сказать тебе, Пегги, что у нас с тобой будут проблемы. — Длинная пауза. — Ты не подходишь нам, правда. — Пауза. — Знаешь, Пегги, никто из детей не дружит с тобой по-настоящему. Они хотели бы дружить с тобой, в самом деле хотели бы, — но твое поведение, твое отношение к людям должны измениться, чтобы у них это получилось.

Я сдуру промямлила:

— Со мной многие дружат.

— Нет-нет: ты им навязалась. На самом деле они не хотят с тобой дружить. Уж я-то знаю: они приходят сюда и все мне рассказывают.

Я умолкла, но Кит поняла, что на этом меня не провести. Я не тряслась, не всхлипывала, не сходила с ума; «размораживание», как она и ее дочь Кэтрин называли тот момент, когда им удавалось «прорваться сквозь психическую защиту ребенка», еще не наступило.

— Мы хотим тебе помочь, но ты должна нам открыться, рассказать обо всем.

Я сидела с каменным лицом, устремив взгляд куда-то поверх ее левого уха. Было в интонации ее речитатива что-то такое, от чего я не могла сбежать в своей обычной манере: отделиться от себя и переждать, пока все кончится. Я и сейчас могу спать, когда под окнами строят дом, забивают сваи и так далее, но если по телевизору или по радио слышны обрывки фраз, достаточные для того, что-бы пробудить любопытство ума, автоматически берущегося за решение головоломки, — все пропало. Мамины вопли были для меня копром, забивающим сваи. Отцовские проповеди — лязгом гильотины. А эта женщина яростно шептала, чуть не мурлыкала: так насильник, уложивший жертву в постель, что-то лепечет в подушку. Я сидела неподвижно, а она медленно перебирала телефонный провод, и вдруг — бац! — хлопнула массивным черным аппаратом по столу. Потом уставилась мне прямо в глаза, перегнулась через стол так, что я ощущала тепло ее дыхания, и, не меняя тона, исторгла из себя следующие слова:

— Ты гадюка. Змея подколодная. — Зубы громко, неудержимо клацали, расставляя точки. — Ты знаешь, зачем твои родители послали тебя ко мне? Знаешь, а…? Я тебя спрашиваю, знаешь? — Снова клацнули зубы. — Им не удалось вывести тебя на чистую воду, но я это сделаю.

Такие слова не забудешь. Подумайте: в то время наркотики еще не достигли закрытых школ, во всяком случае, этой: я припрятала пакетик леденцов для себя, не толкала одноклассникам героин. Меня потрясли и ужаснули не скверные, злые слова, даже не накал ярости — к этому я давно привыкла дома. Но совершенно выбивала из колеи ее мерзкая способность внешне оставаться спокойной, вполне владеть собой, извергая такую ярость. Честно скажу, я до смерти перепугалась.

Слезы заструились у меня по щекам. Кит долго смотрела на меня, а потом сказала:

— Я не могу больше выносить твоего вида. Иди с глаз долой. — Я поднялась, и она добавила, выставив в улыбке все зубы: — Скоро мы поболтаем с тобой еще, обещаю.

Меня так колотило, что я с трудом могла удержаться в камине. После этих «сеансов» мы с Холли каждый раз начинали бурно веселиться, чтобы сохранить нашу гордость, которую Кит старалась уничтожить. Вышибить из меня слезу не удавалось никому с тех пор, как мне миновало пять лет. Я была крепким орешком и тем гордилась. Но в каждый из «сеансов» проливалось хотя бы несколько слезинок, как ни пыталась я их сдержать. Холли ждала меня у кабинета Кит, шутками и смехом врачевала раны:

— Здорово ты потрудилась на этот раз, заставила ее отрабатывать денежки. Рекордное время: два часа и пятнадцать минут! — Она язвительно передразнивала Кит: — Вы — проблемные дети. Мы знаем, что у вас есть проблемы, и действительно хотим вам помочь, — клац, — но вы должны, — клац, — рассказать нам все.

Со временем Кит исчерпала весь свой репертуар. Опробовала методы, хорошо действовавшие на Холли и многих других ребят. Толковала, что дети втайне меня терпеть не могут, что у меня один друг — она, Кит, и так далее. Но меня нельзя было сбить с толку. Я знала, кто мне друг. Кит всегда добивалась слез, без этого она никого не отпускала — но «разморозить» меня так и не смогла. Однако чем крепче ты держался, тем дольше все это тянулось. Она никогда не прекращала сеанса, пока ты не признаешься в чем-нибудь, всхлипывая и трясясь. В глазах ее тогда вспыхивало торжество, и она выпускала тебя на волю. До поры до времени.

Понадобились месяцы ее так называемых «сеансов», чтобы найти у меня ахиллесову пяту. Тогда я впервые увидела в ее глазах улыбку. Теперь я знаю: обвинив ребенка на пороге отрочества в том, что он извращенец и в глубине души таит гомосексуальные наклонности, вы, скорее всего, попадете в точку. А тогда я думала, что злобная Кит обладает способностью проникать в мои мысли. Ей было ясно, как на ладони, что в пятом и шестом классе я глаз не сводила с мисс Марч. А купаясь летом в пруду, играла в «лесби» с другими девчонками, моими ровесницами: мы забирались под мостки, задирали купальные лифчики и «показывали», что у нас там, под ними. Одна девчонка, из молодых да ранняя, приехавшая к друзьям погостить между пятым и шестым классом, сочинила такую игру: все девчонки разделись догола, она была хозяйкой, а другая девочка — рабыней; рабыне понарошку отрезали грудь и присыпали рану солью; та дошлая девчонка даже слегка укусила ее за лобок. Сцена запечатлелась у меня в памяти, она и захватывала, и отвращала — но часто вставала перед глазами, особенно по ночам. Несмотря на множество поклонников и многочисленные гетеросексуальные «похождения», меня тайком охватывали сомнения, не лесбиянка ли я.

Когда Кит нащупала эту болевую точку, я раскололась. Она заставила меня прямо у себя в кабинете, на своей машинке перепечатать письмо матери, заготовленное ею заблаговременно, давным-давно. Процедура заняла несколько часов — я не умела печатать и, сделав ошибку, должна была начинать сначала. Письмо было признанием в том, что я — извращенка, лесбиянка, более того: сумасшедшая с манией преследования. Ничто не могло меня спасти, а Кит все твердила: «Ведь мы хотели тебе помочь, но ты не открылась».

Удивительно, что мать не разобралась сразу, что это признание вырвано силой. По доброй воле я никогда не призналась бы своей матери даже в том, который теперь час. Клэр была чуть ли не последним на земле человеком, с которым бы я по своей охоте поделилась скрытыми сексуальными побуждениями и страхами. Думаю, мама так изголодалась по нормальному общению со мной, тринадцатилетней букой, вечно бурчащей что-то, презрительно скривив рот, что ей хотелось считать письмо доверительным, написанным по собственной воле. Кто знает. В ее пользу говорит тот факт, что она ответила ясно и четко на все нелепости, в том письме заключавшиеся.