Дневники 1926-1927 - Михаил Пришвин

17 Апреля. Вчера на тяге слышались выстрелы, вероятно, где-то тянули немного. Но я стоял неудачно, в овраге, было сыро тут и немного мрачно, а кроме того, и день-то был тусклый. Впрочем, мне кажется, я видел, один вальдшнеп без крика перелетел ручей и тут же где-то в лесу опустился.

Сегодня с утра мелкий желанный дождь. Вифанка вся черная, и снег клочками белеет только возле некоторых домов, защищающих ее с юга. Но Дерюзинские мужики на базар все едут в санях, потому что дорога к ним вся в воде и под водой лед.

Мы говорили с женой о Дерюзинских мужиках, что только очень немногие из них, охотники да запойные пьяницы понимают природу, как мы. Огромное большинство этих «детей природы» не обращают никакого внимания и на прилет птиц, и на вешние воды смотрят чисто практически (в санях ехать или в телеге). Нужно их в тюрьму засадить или на фабрику, и тогда «тоска по родине» начнет открывать им глаза на природу. А пьяницы почему-то и так, без тюрьмы, все понимают…

В 4 д. приехал Николай Петрович Каратаев за Яриком. Потом пришел Яловецкий. Читал им из «Смены» свой рассказ «Игрушка», и они оба признали меня «материалистом». Я ничего не понимаю в этом «материализме», вероятно, потому, что это у них не философский материализм, а из политграмоты.

«Какой же я материалист, — говорю, — если признаю: «в начале бе слово». Это «слово» я воплощаю и эту плоть даю вам: «примите, ядите, сие есть тело». Вы принимаете это «тело» (материю) и говорите мне: «вы материалист». Они ничего не поняли.

Вероятней всего они меня считают материалистом, потому что я имею дело с материей.

18 Апреля. Ночной мороз и снег. День холодный, серый. Мы ходили с Яловецким к Параклиту на тягу, совершенно перемерзли, потому что много снегу. Ничего не слыхали. В правом паху у меня определенная боль.

Я думал на обратном пути, что до революции мне и не снились такие сочинения, как «Смертный пробег» и «Курымушка», и что, значит, революция мне пошла очень на пользу. Это вышло потому, что, во-первых — стало как-то не так боязно (все равно стыдиться-то не перед кем), во-вторых — все-таки несомненно спало бремя креста интеллигента. И хотя переворот в смысле требования жизни самому себе произошел много раньше, все-таки я был в этом не смел. А после революции все это чувство вины, долга спало (зачем я буду думать о революции, если для этого существуют чиновники = я свободен). Вообще как будто «Старшие» исчезли: я сам Старший стал («сами стали комиссары» — значит, было и в отношении себя).

Моя весна бывает от прилета зябликов до первого кукования. Перед этим временем бывает весна света, как ожидание, и после весны воды, как заключение, весна зеленых деревьев. Надо установить, сколько же в среднем бывает дней от прилета зябликов до кукушки.

В воскресенье мы с Каратаевым подошли к стрелочнику узнать, когда идут в Москву поезда, и тот нам не мог сказать ничего наверняка. Пока мы разговаривали, подошел другой стрелочник и заспорил с нашим. В конце концов оба посоветовали пойти на вокзал и справиться у дежурного по станции. Между тем, оба стрелочника заняты исключительно тем, что пропускают поезда. Это очень типично для русского человека.

Как глупы слова «он курицы не обидит», как будто так легко это обидеть птицу, да ее и в голову-то не придет обижать, а если бы захотелось, так труднее всего обидеть курицу, которая ни на что вообще не обижается.

Влад. Короленко. Дневник стр. 118 («Веселая барышня») — «Она усвоила этот тон обращения с людьми, и уже только тогда расскажет им о том, что заставляло сжиматься ее сердце от тоски и ужаса смерти, когда сможет над этим смеяться».

«Веселая барышня» Короленки мне очень понравилась.

19 Апреля. Погода менялась на дню сто раз, к вечеру собрались летние тучи, и хлынул проливной дождь крупными каплями. Потом все перешло в крупу. Ночью был мороз.

20 Апреля. Порхает с утра снег. В общем, предсказание верное: весна затяжная.

«Веселая барышня» — Т. В. Розанова, эта еще «веселей», чем у Короленки. Ее мотив: надо людей не любить. Это правда — людей надо разлюбить до полной уверенности, что в беде они тебя не только не поддержат, а спихнут в новую бездну. Но я не знаю, разве это любовь, если рассчитывает на помощь? Во всяком случае, от этой «любви» или «веры в человека» надо освободиться, и когда «ничего не останется» — вот тут и открывается бескорыстная любовь, у одних к Богу, у других к природе, у третьих к искусству, у четвертых — пусть даже к кошке, и все-таки эта любовь к кошке будет глубже, умнее и чище, чем та первоначальная «будто любовь» к человеку. Тогда выпадают (отстрадаются) первоначальные рассчеты любви найти опору себе и является веселое лицо в отношениях. Тогда начинают показываться не люди вообще, а родственные себе души, и «человек вообще» расставляется в чины и ранги.

Все это очень годится в роман «Кащеева цепь» (Не забыть при описании русской колонии в Лейпциге переводчика Толстого с переменной фамилией, который распределял людей на дурных и хороших, смотря по тому, отказывают они ему в ссуде или дают. Взяв у одного, он точно в срок возвращает из занятых у другого, сумма нарастает, и когда ее на месте невозможно достать — переменяет место, фамилию и так начинает сначала. Его оценка людей на основании своего принципа довольно верная (дают или отказывают), и потому «хороший» человек принимает его за хорошего. Хорошими людьми он и настраивается соответственно, с марксистом — марксист, с народником — народник, потому что человек, в конце концов, может на все отзываться. Имя ему в Лейпциге Николай Булгарин. Он годится для прообраза — карикатуры любви, рассчитанной на хорошего человека. Беляева эту любовь прошла, но птичкой (в малом кругу, женском), и потому Алпатов ей кажется наивным, с одной стороны, но интересным, потому что он широк. Словом, Беляева «веселая барышня», и Алпатов должен проделать то же самое, но в большом кругу.

«Концентрация всякого хотения»

Иван Акимыч и его «Apriori»[17], Коль — (народник с пустым сердцем и жаждой любви), агроном: на капусте концентрация.

Итак, Булгарин, Беляева. Еще Писарев Евгений; химик — господство ученых, Роза Котценэлленбоген. Писарев является Алпатову в ответ на его веру в науку: карикатурный прообраз идеи господства ученых, Авксентьев — эсер, барин в эсерах и под ним социология и старые народники с безлошадными (мужик-сфинкс, прообраз гуманизма). Минятин — Коноплянцев, прозревшие через Достоевского в славянофильство, и промежуточный тип «идеолога», познавшего теорию в библиотеке от марксизма к идеализму и от идеализма к реализму, и от реализма к теургии (Булгаков).