Избранные произведения в двух томах. Том 2 [Повести и рассказы] - Дмитрий Холендро

А начинать нужно было, само собой, с людей, да как узнать их? Люди вокруг селились новые, приезжали в неустроенный, разоренный военным лихолетьем край, вербовщики обещали быстрые радости, звали в райские кущи, но райские-то кущи требуют пота побольше, чем голое место, и того не было, сего не было, да и навыков не было… Заскучали люди по хлеборобству, начали оглядываться на покинутое, стали возвращаться домой.

Иван Васильевич как-то сказал Мирошникову, что приехал под это солнце из-за «старухи». На войне сына потеряли, не вернулся с немецкой реки Одер, и невмочь стало жить в своем доме. Ну, сказал он жене, поедем в горы, к морю, там веселый край!

Приехали в этот самый колхоз среди гор, когда тут с победной весны правил делами третий по счету председатель. Первый все гулял победу, не мог опомниться; второй попался — ни рыба ни мясо, хлопал глазами на разруху и вздыхал; третий черпал из колхозного погреба, где темнели бочки со старым вином, чаще первого, но не от радости, а с отчаянья.

В районе поняли, что опять промазали с председателем, но Мирошникову рекомендовали не торопиться — приглядеться как следует, расспросить как следует, потолковать с людьми.

Ивана Васильевича — толкуй не толкуй — не знали. Совсем новичок. Земляков рядом не было. У кого расспрашивать? С неделю Мирошников взвешивал все «за» и «против». Коммунист. Воевал. Орден. Это, конечно, «за». Крепко болен. Вот беда! Каждый день подламывают приступы, сидит и то криво; сегодня здесь, а завтра — увезут в больницу. Это в глазах начальства все «за» могло перечеркнуть одним махом, но подвернулся дедок один, сообразил:

— С язвой человек нам как раз подходит. Насчет этого как раз…

— Насчет чего?

— Насчет выпивки, — сказал дедок. — И захочет, да не сможет! Язва не даст. Выдвигай!

Едва выбрали Ивана Васильевича председателем, как он и запил. В тот же вечер, с ходу! Да как! Днем храпел, а к ночи вскидывался пить дальше. Уже успели его прозвать Ванькой-встанькой, что, впрочем, осталось на будущее. Из-за язвы. Его, дескать, не свалишь, встанет…

И полетели в район первые жалобы — подсказали, мол, кого выбрать, спасибочки, не успели разойтись с собрания, а председателя уже увели, кому надо, за стол. Спрыскивали избрание, наливали за исцеление от язвы треклятой, за дружбу, за погибель врагов. Пятый день качается! Мирошников-то понимал, что погибель ему грозила первому. В районе на него не смотрели, давили глазами. Опять? Натворил?

— Ума не приложу, — каялся он.

— Поезжай, разберись.

Ездили в ту пору на своих двоих, если не подсядешь на попутный грузовик, чаще военный. Мирошников умостился в машине с обезвреженными морскими минами и думал, что, если один рогатый шар взорвется, все проблемы сразу будут решены и кончены, а то ведь голову снимут за этого Сосина.

Еще часа три после машины брел пешком, пока не попал в бывший табачный сарай. До войны в нем сушили лист на шнурах, подвязанных к длинным шестам. А теперь сюда снесли все, на чем можно было сидеть. Подоспел он к собранию, созванному новым председателем. Вошел незаметно, увидел из-за спин заинтересованно тихих мужиков, толпившихся за рядами ящиков и скамеек, Ивана Васильевича. Он стоял, обхватив бок левой рукой, как раненый. Язва, видно, горела, глаза ввалились. Поднял руку, подшагнул к людям и, негромко покашляв, сказал:

— Простите.

Чуть живой стоял, но по голосу — трезвый.

— С вашей командой я и за год не разобрался бы. А теперь знаю, кого с какого злачного места гнать. Всех жуликов видел своими глазами. С каждым чокался даже. Правда, чуть не умер. Но чуть-чуть не считается…

Много лет потом, много дней и ночей провели они вместе, Сосин и Мирошников, смеялись, спорили и за столом сидели, и вино на столе стояло, но чокнуться ни разу не пришлось. Тот дедок оказался прав. Язва стерегла…

Вспомнился Мирошникову дом Сосиных, будто в комнату вошел, задышал его чистотой — крахмальные кружки на тумбочке у кровати, на полке перед зеркалом, цветы в горшках на подоконниках, все больше из привезенной рассады — белая и розовая герань, фуксия, а горшки обернуты крашеной бумагой — жена старалась, «старуха». И между окном и кроватью — этажерка с трофейным приемником и книгами. По словам жены, Иван Васильевич смолоду слыл книжником. Тут собрал целую стопку брошюр о виноградниках и табачной культуре, вот такой толстый том купил под названьем «Дюбек». Читал и Толстого, и Чехова, любил Куприна, Зощенко любил, но особо дорожил жизнеописаниями замечательных людей — про Робеспьера часами беседовать мог, вечерами пересказывал «старухе» рассказы о разных путешественниках, держал книгу о Рузвельте — любопытная личность, можно сказать, сильная. Мирошников привозил на ту этажерку не одну книжку в подарок.

Жизнь шла своим чередом, оставляя следы в памяти и на земле. Распускались сады, одевая горы розовыми, под зарю, облаками; груши и яблоки уже не падали на землю, а ложились в корзины; с виноградниками было тяжелей — ох и капризное, тонкое, можно сказать, дело: обрезай, купорось, храни от разных напастей — там привязчивая хворь у кустов, разгулявшаяся за годы войны без внимательных глаз и рук, там липучие вредители, но все потихоньку одолели, учились вовремя рыхлить склоны, вовремя поливать, выращивать и чауш и шаслю, терпеливо копившие в прозрачных своих ягодах солнце. Табачный лист зазолотился в старом сарае, залатанном свежим горбылем, а для собраний и молодежи, охочей повеселиться, отгрохали в сосинском колхозе клуб. Кино показывали…

Сейчас-то этим смешно хвалиться, а тогда завидовали жители других сел. И в колхозе довольны были переменами, и в районе, один Сосин не унимался…

На районном совещании как-то предложил обсадить дорогу черешней. В зале засмеялись:

— Прохожие съедят!

А он переждал хохот и сказал, прижимаясь боком к трибуне:

— Пусть едят на здоровье!

У себя в колхозе отменил контроль за тем, кто и сколько во время уборки урожая съест винограда. И вроде бы усовестил этим женщин — тогда все больше женщины гнули спины на виноградниках. Перестали совать грозди в платки да за пазуху, растаскивать по дворам ребятишкам. Наоборот, ребятишек приводили на уборку, себе в помощь, и ребятишки ели… В результате оказалось, что у Сосина нехватки с каждого гектара — урожай на корню подсчитывали! — куда меньше, чем у других. А урожай у него в районе был лучший. Что по первому подсчету, что по второму… Можно бы и угомониться чуток, а он пристал:

— Давай устрой ты нам, тезка, встречу с учеными, пусть приедут, порасскажут, чего просит наша земля. Есть же знатоки! Позови!

К тому времени они уж перешли на «ты». Была такая встреча в районном Доме культуры. Два дня слушали председатели ученых; он, Мирошников, постарался, оторвал людей от текучки, через горы гонял в областной центр свой «газик». Всяко в эти дни было, и интересно и скучно, но с этой затеи, хорошей и нужной, без спору, все и началось.

Подружился Иван Васильевич с одним седеньким шустрым профессором из сельхозинститута, Колесниковым или Колескиным, ну и ну, память! Среди лета замелькали у Сосина в саду и на виноградниках ребята и девушки в панамах, с утра ходили, разглядывали, исписывали тетрадки, а между ними сновал Колескин или Колесников, одним словом, профессор. Прожили так с месяц… Устроил им Иван Васильевич бесплатные каникулы. Колхоз их поил, кормил, разместил по домам, а они составили карту с описанием — где чего растет, как за этим даром прежних людей и природы ухаживать в зависимости от состояния, что откуда выкорчевать без следа, а что куда подсадить, чтобы место не пропадало.

Профессор радовался — студентам практика. Иван Васильевич словно и про язву забыл. Усадил своих собственных грамотеев: вместо плясок да кино потели за полночь, расписывали по гектарам, сколько где каких деревьев или кустов, выявляли у профессора все сорта, потому что за каждым сортом — свой присмотр, какая земля, далеко ли вода… Словом, на каждый гектар составили агропаспорт.

Землю заново раскрепили между звеньями — не от площади танцевали, а от дела. И внутри звена — кому гектар, кому меньше, а кому и больше, если условия и работа полегче, земля мягче, вода ближе. В агропаспорте не вообще, а по дням обозначали, где какую работу делать и когда, а на специальных страницах отмечали, что сделано, а что осталось. И так люди увлеклись работой, когда она стала и умна, и понятна, что вроде бы совсем новое рвение в них проснулось, новое желание с мечтой. А потом и любовь.

Никого, считай, не приходилось поднимать бригадирам или звеньевым на рассветах, стучать в окна, как раньше; солнце народ встречал уже у своих деревьев и кустов виноградных, а старались — любо-дорого. И не верилось, но даже внешне в садах и на виноградниках все преобразилось, прибралось. Колхоз, можно сказать, расцвел на глазах. За какой-нибудь год. Честное слово! Без преувеличения. Не фразы ради.