Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Уходя, Траксель сказал:

— Ну вот, теперь все в порядке, опасность миновала.

Когда Хуггенбергер вышел из раздевалки, Траксель сидел в холле, оформляя абонементы и раскладывая их по порядку.

Но вот Траксель поднял глаза, желая убедиться, что Хуггенбергер уже ушел, а тот стоял всего в нескольких шагах от него, и в его взгляде было столько презрения, что Тракселю стало не по себе.

Хуггенбергер ушел раньше, чем Траксель смог вымолвить хоть слово.

Перед праздниками Траксель обычно дарил клиентам образчики мыла и шампуня и сверх того каждому вручал поздравительную открытку.

Клиенты восхищались вкусом хозяина, расхваливали новые паласы в раздевалке, их качество, ведь самое главное, по их мнению, чтобы паласы были прочными и легко чистились.

Увы, не все знают, как надо относиться к чужой собственности, говорили они.

В конце лета, когда, собственно, и начинался новый сезон, Траксель выкинул абонемент Хуггенбергера, хотя оставалось еще одно свободное поле.

— Вы можете сделать это со спокойной совестью, — сказала ему временная помощница, — в какой-то раз я уж точно забыла проставить штемпель.

— Вы уверены? — спросил ее Траксель.

— Разумеется, то есть…

— Тогда все в порядке, — прервал он ее.

Если кому-нибудь приходило в голову заговорить о Хуггенбергере, рассказать новичку эту скандальную историю или просто упомянуть его имя, остальные грозили ему, что запрут его в парилке при ста градусах и каждые пять минут станут выливать на камни пол-литра воды.

Дело-то хоть и не скандальное, но все-таки неприятное. Мы с удовольствием проводим время с людьми своего круга, говорили клиенты. Прежде всего человек должен быть чистоплотным. Иные этому за всю жизнь так и не могут научиться.

— Для меня каждый человек — желанный гость. Надо только пристойно себя вести, — добавлял Траксель.

Герольд Шпет

© 1983 S. Fischer Verlag, Frankfurt am Main

КУСТЕР И ЕГО КЛИЕНТ

Перевод с немецкого И. Малютиной

Когда в деревне Эшенбах, расположенной на Риккенском шоссе между долиной Тоггенбург и рекой Линт, летом шестьдесят восьмого в вечер тринадцатого августа внезапно умер крестьянин Кустер, выяснилось, что почти два с половиной десятилетия он пользовался у многих большим авторитетом как травник, врачеватель и целитель; более осторожные люди утверждали, что недостаточно хорошо знали его, чтобы оценить по заслугам, а может, просто не могли этого сделать, но как раз они-то всегда считали Кустера хоть и неопасным, но законченным шарлатаном и колдуном; и лишь немногие не пустословили зря, а заявляли напрямик: он был не кем иным, как продувным мошенником, шутом, знахарем и ведьмаком, он тянул с живых, причем обеими руками.

Кустер родился в нищей крестьянской семье и был восьмым из одиннадцати тщедушных, узкогрудых детей, звали его тогда Зеппли, и имел он все что угодно, только не радостное детство и юность; зато, когда шестьдесят четыре года спустя он погиб, он был очень состоятельным, очень толстобрюхим господином Йозефом Кустером. В тот вечер в среду он уже четвертый день пребывал в глубоком запое и вряд ли протрезвел бы и на пятый.

Он переходил улицу, устремившись в близлежащий трактир «Орел», чтобы в очередной раз наполнить дешевым шнапсом опустошенную, как обычно утром, литровую бутыль, когда на него наехал грузовик братьев Кальт, «Перевозка скота и щебня», протащил по улице и, тормозя, раздавил двойными колесами.

Где-то с сорока лет, войдя в «силу», он лечил или колдовал, тогда же и начал пить, чтобы сохранить эту «силу», а может, и устоять перед ней. Поначалу он, как каждый крестьянин, мог гнать свою ежедневную дозу шнапса сам, но вскоре стал спиваться, и жена тайком обхаживала всю деревню, до тех пор пока его не лишили права винокурения и официально не запретили поставлять ему фруктовое сусло и какие бы то ни было соки, содержащие алкоголь. Поговаривали, правда, что, получив из местной общины эту бумажонку, снабженную печатью и двумя подписями, он ни дня не просыхал. Тогда он уже неплохо зарабатывал своим искусством, к тому же Кустеры, особенно жена, были экономны до скаредности. Они смогли вскоре отказаться от аренды и сделать усадьбу своей собственностью, после чего год за годом прикупали луга и пастбищные угодья, пашню, все больше скота, больше леса, больше машин и техники — одним словом, то, что требуется постоянно растущему крестьянскому хозяйству. Дом, сараи, амбары, курятники были перестроены или выстроены заново, затем Кустер нанял трех батраков, двух итальянцев и испанца, сам же ежедневно утром и вечером заходил с опустошенной бутылью в «Орел», платил наличными и возвращался уже с наполненной.

Его жене и дочери достался в наследство не обремененный долгами двор, самый большой в деревне. А всех, кто благодаря его услугам долгие годы был обязан ему здоровьем и даже жизнью, он поставил перед жгучим вопросом, как же они теперь, так неожиданно, будут обходиться без него; будут ли, к примеру, язва желудка или рак поджелудочной железы оставаться в заговоренном состоянии или снова буйно разрастаться; о всех гораздо менее опасных болезнях его клиентуры не стоило даже и говорить. За прошедшие годы у Кустера образовалась обширная практика. Основу ее составляли крестьяне, живущие в долине Линта, потом стали стекаться люди из районов Цюрихского озера и нагорья, а вскоре и из городов. О нем шли толки, в последние годы приезжало все больше богатых людей, как правило дряхлых пожилых господ, наконец, даже несколько тяжелых больных — монахов-бенедиктинцев из Айнзидельна, которых с наступлением темноты провозили по Риккенскому шоссе к целителю. Все это известно всем. Это могло бы стать предысторией к одному событию, происшедшему за три месяца до кончины Кустера, которое одни считают правдой, а другие отметают как полную чушь.

Календарь и погода указывают на то, что наступила середина мая, когда Кустеру приносят письмо от одного молодого человека, окончившего монастырскую школу в Айнзидельне и получившего затем звание офицера, а совсем недавно — степень доктора наук. «Должен Вам откровенно признаться, — говорится в письме, — что я стремлюсь к успеху и карьере. Да и кто в наше время не желает этого!» Далее молодой человек вежливо предлагает ему, Кустеру, о котором он наслышан уже со школьных лет, умеющему, как известно, не только хлеб жевать, выслушать его и помочь, по возможности, советом; для него было бы большой честью, пишет он, навестить Кустера в ближайшую субботу, восемнадцатого мая, днем, в половине второго, для первой беседы. И подписывается: с совершенным уважением и дружеским приветом доктор Альфонс М. Штрайфф, адвокат.

Кустер прячет письмо, наступает восемнадцатое мая, приезжает молодой юрист, и заклинатель Йозеф Кустер, если бы он не прочел об этом в письме, понял бы тотчас, как обстоят дела с этим молодым человеком, которого он поджидает на залитой солнцем скамейке перед домом, спокойно наблюдая, как Штрайфф проворно выходит из машины, остановившейся в пятнистой тени орехового дерева, и, улыбаясь, приближается к нему, поблескивая темными очками: он один из тех, кто пробивается любым путем, кто идет, как говорится, по трупам, подхалим и слизняк, в лепешку готовый расшибиться от усердия; у Кустера нюх на таких людей, он видит это совершенно отчетливо, продолжая сидеть, неподвижный и массивный, с одутловатым, заросшим щетиной лицом пьяницы, в латаной рубахе, незастегнутой латаной жилетке и латаных штанах.

Он медленно встает.

Сколько будет стоить их первая беседа, сразу же осведомляется Штрайфф, не забывая упомянуть, что, хотя он и задает такой вопрос, ему, как юристу, само собой, известно, что об этом, не правда ли, вообще нельзя спрашивать.

— Ведь вам запрещено законом предъявлять какие-либо требования за ваши услуги. Ну, это вы, конечно, знаете. Мне не нужно напоминать вам об этом. Не так ли?

— Нет, — говорит Кустер.

— Итак, сколько? — спрашивает Штрайфф.

— Сто, — отвечает Кустер.

— Ого! Вы знаете себе цену!

— Да, — говорит Кустер.

Он протягивает руку, молча ждет, потом берет сотенную, тщательно сложив ее, сует в жилетный кармашек и говорит: «Хорошо, пойдемте со мной» — и первым направляется в дом. Он ведет адвоката по длинному прохладному коридору с полом из песчаника, затем наверх по двум скрипящим деревянным лестничным маршам и еще через один тесный, мрачный проход с полом из узких досок; потом почти в полной темноте, перешагнув через ступенчатый порожек, они дважды поворачивают за угол и поднимаются наверх по лестнице без перил, похожей на стремянку. Дом одновременно просторен и тесен. Войдя в него, Штрайфф втянул голову в плечи и задержал дыхание, потому что в доме у Кустера стоит терпкий мужицкий дух, а пока он, слегка сбитый с толку, следует за широкой, грузно ступающей фигурой, на него неожиданно накатывает то самое жуткое чувство, знакомое ему с тех пор, когда офицеров их рода войск обязали совершать контрольные обходы подземных оборонительных укреплений, и которое он про себя называет «чувством лабиринта». В низкой мансарде с крошечным окном, через которое косо падает солнечный свет, он, все еще с неприятным чувством, неловкий и одеревеневший, садится рядом с обшарпанным столом на предложенный ему стул, оказавшийся табуретом, и украдкой оглядывается, тщетно пытаясь отыскать мешочки с травами и баночки с мазями или еще что-нибудь смехотворно колдовское, что он ожидал здесь увидеть; между тем Кустер опускает свое тяжело сопящее большое тело на старый диван, вытаскивает из неизвестно откуда появившейся бутыли шнапса пробку, прикладывается к горлышку, быстро глотает, втягивает носом воздух, наполовину пустая бутыль опять исчезает, прежде чем он говорит «итак» и потом как бы безучастно продолжает сопеть, пока Штрайфф — он просит воспринимать это не как наглое требование, а как ни к чему не обязывающую просьбу — выкладывает ему все, что он придумал и сформулировал, то есть следующее. Как он уже упоминал в своем письме, еще в годы ученичества в Айнзидельне, да и потом, он время от времени слышал о господине Кустере, поэтому сейчас не станет ходить вокруг да около, а лучше скажет напрямик. Будучи офицером, если уж начать с этого пункта, он имеет честолюбивую мечту стать по меньшей мере полковником. Что касается гражданской карьеры, то он хотел бы как можно скорее стать муниципальным советником, и желательно в Цюрихе, а одновременно депутатом Национального совета, сочетание этих двух постов очень благоприятно, ведь тот, кто в Цюрихе является муниципальным советником и к тому же заседает в парламенте в Берне, может кое-что вычислить для себя и со временем при известных обстоятельствах стать, к примеру, членом Федерального совета. Ну а, так сказать, пока, то есть очень скоро, молодой адвокат не прочь бы стать кое-где членом правления или акционерного общества, существует ведь много предприятий, много банков, страховых обществ и так далее, много благотворительных фондов, и все заинтересованы в том, чтобы постоянно привлекать новых даровитых работников. Штрайфф как раз и является таким молодым даровитым специалистом. У него есть программа — план на ближайшее будущее и на всю жизнь. Он точно знает, почему стал юристом, хотя, бог свидетель, гораздо охотнее он уступил бы другим наклонностям и стал бы, к примеру, с превеликим удовольствием садовником, точнее, цветоводом, со временем, может, знаменитым селекционером роз. Неплохо было бы стать домашним ветеринарным врачом, вообще врачом, возможно, даже врачом в необжитых, диких местах. Но в наши дни все это полная ерунда. Хочется-то жить лучше, чем родители, лучше, чем надорвавшийся отец. Штрайфф хочет достичь как можно большего, ведь живем мы только раз, он хочет, чтобы позднее помнили о нем. При всем том он, разумеется, знает, что хорошие времена для подобных планов более или менее прошли, стоит только вспомнить такие имена, как Рокфеллер, Зуттер, Хиршхорн, ну и так далее. И тем не менее он знает, чего хочет. И господин Кустер наверняка понимает, о чем идет речь.