Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Кустер засопел. Пот струился градом по его лицу и стекал по шейным складкам под расстегнутый воротник рубашки. Он облизал губы и потом вдруг ленивым и скучным голосом сказал, что очень сожалеет об этой странной, изнуряющей болезни, столь неожиданно сыгравшей, и тут уж он ничем не сможет помочь, такую злую шутку с расчетами Штрайффа, до сих пор всегда благополучно оправдывавшими себя, а кстати, и с открытым по сей день счетом Кустера тоже. Произошло это, видимо — нет, скорее всего, наверняка, — оттого, что господин доктор Штрайфф, ныне так резко сдающий, на протяжении всех лет ни разу не сдержал своего слова и доказал этим только одно — свою дьявольскую неблагодарность.

Так говорил Кустер. Потом он подтянул к себе стул и, разведя колени, тяжело дыша, неуклюже взгромоздился на него прямо напротив Штрайффа. Тот уже давным-давно все понял. Он видел перед собой испитое и обрюзгшее лицо целителя, набрякшие мешки под глазами, покрасневшие веки, морщины, пористый нос с множеством угрей на нем, ноздри с седоватой щетиной и несколько наполненных беловатых жировиков среди серых волосков на небритом подбородке, он увидел в усталом, вспотевшем лице старость, изношенность и одиночество. Он дышал сдавленно. Спертый воздух комнаты, смешанный с запахом перегара и резковато-затхлым испарением, исходившим от тела Кустера, вызывал у него тошноту. Но он продолжал сидеть. Он заставил себя остаться, не пытаясь встать или позвать жену, он знал — почему, собрался, сконцентрировался и сказал:

— Старина! Кустер! — И совсем тихо: — Помогите мне!

Кустер взглянул на него, засопел и ничего не ответил.

— Я же заплачу! Я заплачу любую сумму! Сколько, господин Кустер, скажите мне — сколько!

— Ничего. Теперь уже ничего, — ответил Кустер.

Тут Штрайфф, который уже давно все понял, начал осознавать все еще более отчетливо; съежившись и сгорбившись, он застыл на деревянном табурете. «Сделал меня больным и смотрит теперь, как я подыхаю! Он меня в могилу сведет, окаянный знахарь, просто в могилу!»

— Колдун проклятый! Я тебе покажу! — вырвалось у него вдруг. — Я тебя прикончу! Можешь не сомневаться!

Кустер достал свою бутыль.

Штрайфф, брызгая слюной, продолжал ругаться, пока у него не перехватило дыхание. Он возбудит против него дело в суде! Ого! Не по поводу его целительных способностей, нет, он ухмыльнулся язвительно, не из-за этой чертовщины, сейчас, слава богу, не средневековье, а касательно сотенной, вот он, крючок, на этом крючке он его и вздернет, да, именно так он и сделает! Сотенная, полученная им тогда, восемнадцатого мая, в субботу, он все отлично, отлично помнит! По поводу той сотенной и всех других денег, которые он требовал и брал у своих клиентов. Он его так прижмет, что тот узнает, где раки зимуют! Он знает все пути и средства! Он поищет свидетелей и найдет их!

— Ты ответишь за каждую сотенную! Ого! А если понадобится — за каждую десятку, — угрожал Штрайфф. — Вот так я с тобой разделаюсь, Кустер! Вот так, слышишь? Одной рукой, пьянчуга вонючий! Шарлатан! Отравитель! Проклятый убийца из-за угла! — Он перешел на крик. — Ты еще не знаешь, с кем имеешь дело!

Крестьянин Йозеф Кустер сказал только: нет. Это-то он знает довольно хорошо! Он останавливает свой блестящий никелированный отвес, поднимает его, прячет, затем достает двумя пальцами сложенную сотенную из жилетного кармашка и засовывает ее Штрайффу за галстучный зажим, откидывается на спинку стула, вытирает вспотевшее лицо большим желтым носовым платком, прикладывается к бутыли, после чего берет пробку и, пытаясь подавить отрыжку, тщательно вкручивает ее в бутылочное горлышко, говорит, что приглашение к ужину все еще действительно, Марио успел уже ощипать еще одного петушка, и было бы очень жаль дать пропасть свежевыпотрошенной птичке.

Вздрогнув, Штрайфф почувствовал себя таким же молодым и здоровым, каким приехал полтора или два часа назад.

Потом он поднялся, совершенно одеревеневший, растерянный, пристыженный, и, молча, дрожа всем телом, нащупал дорогу через крестьянский дом на улицу, к своей машине, стоящей уже только наполовину в тени под ореховым деревом, а наверху, в мансарде, остались медленно сохнущие, медленно впитывающиеся в черное дерево потные следы его рук, а рядом с ними — темные очки, блестящие на матовой черноте стола.

Как уже было сказано, Кустер погиб спустя три месяца после этого восемнадцатого мая шестьдесят восьмого года под колесами грузовика — Йозеф Кустер, знаменитейший целитель и пресловутейший чародей тех мест, заклинатель болезней, врачеватель, знахарь, колдун, ведьмак, пьяница, крестьянин.

Йорг Штайнер

© 1980 by Jörg Steiner

ИСКУШЕНИЕ СВОБОДОЙ

Перевод с немецкого В. Седельника

В двадцать они уже совершеннолетние. — Директор вздохнул. Фройляйн Кемп подняла глаза от пишущей машинки, когда он, едва не задев ее, прошел к окну. — Что вы думаете о погоде?

— Думаю, удержится, — ответила фройляйн.

Он плюхнулся в кожаное кресло у стены, вытянул ноги; сюда директор пришел прямо из свинарника и не успел переобуться.

— Кто сегодня дежурный?

Секретарша опустилась перед ним на колени и вцепилась в верх голенища. Нет, к каблукам она не прикасалась: не хочет же он, чтобы она вымазала руки этой вонючей жижей. Она подняла раскрасневшееся лицо.

— Молодчина! — Он стряхнул с ног сапоги, швырнул их под стол для посетителей и стал смотреть, как краснота на ее лице отливает к скулам.

Она теребила пальцами брошку на блузке, застегнутой на все пуговицы. Он не против, если она откроет окно? Погода пока вполне приличная; она робко улыбнулась ему. Он сидел за столом и не спускал с нее потемневших глаз. Сильный, здоровый мужчина!

— Так кто же сегодня дежурный?

Она сверилась с расписанием.

— Мартин Кнехт, — сказала она.

— Мартин Кнехт, — повторил он.

— Да вы же и так знаете.

Директор встал, оперся руками о подоконник и стал смотреть в окно, во двор, покрытый галечником. Пусть она вызовет его, этого Кнехта; ключ лежит в сейфе. И пусть она ему скажет, что после ужина он может поиграть во дворе в вышибалу. Надо дать ему первое ощущение свободы, сейчас это очень важно.

Она неслышно прикрыла за собой дверь. Он постоял еще немного у окна, потом — все еще в носках — сел за письменный стол, взялся за телефонную трубку, помедлил.

Предстояла рядовая, обычная в детских колониях операция. Но где уверенность, что тебя не подслушивают? В таком деле надо заручиться поддержкой извне, на всякий случай. Трубку на другом конце сняла женщина, и он назвал себя:

— Келлерман, директор исправительной колонии в Брандмоосе. Да, вы не ошиблись, я его брат. Жду.

В трубке послышался голос Андре.

— У меня опять назревают события, Андре, — сказал он. — Опять критический возраст.

— Если бы ты мог просто задерживать их подольше, — сказал Андре и хохотнул: — У настоящей тюрьмы все же есть свои преимущества, тут воспитательные заведения не могут с ней тягаться.

— Только научатся как следует работать — и на тебе, отпускай, — вздохнул директор. — На сей раз речь идет о Мартине Кнехте, три года назад его в колонию доставил отец, собственноручно. Да, да, ты не ослышался, отец, а не полиция. Так сказать, в целях профилактики. Отец парня — трактирщик.

Секретарша стояла за дверью и слушала телефонный разговор. Она не решалась тихонько открыть дверь, взять из сейфа ключ и на цыпочках выйти из кабинета. Но куда прикажете девать чистые вещи, эти сапоги и носки? Она робко постучалась и вошла.

— Минуточку, Андре, — сказал директор. Прикрыв ладонью левой руки трубку, он смотрел, как секретарша набирает комбинацию цифр на дверце сейфа. Потом попросил ее присесть и снял с трубки ладонь. — Андре, я звякну тебе потом, денька через два-три. Это дельце мы непременно обтяпаем. Нет, уже не один, до скорого.

Он откинулся на стуле. Ну, что она слышала? И давно она этим занимается — подслушиванием под дверью? Зачем ей это надо? Он ей и так все растолкует. Пусть она раз и навсегда усвоит, что у него нет от нее секретов. А у нее от него? С ней можно быть откровенным?

Она кивнула, сделала глотательное движение, вид у нее был недоуменный. Ей и в голову не приходило подслушивать, она только хотела принести ему сапоги и взять забытый в сейфе ключ. Он может ей доверять, она целиком на его стороне. Она в курсе всех его забот, знает о неприятностях с воспитанниками и надзирателями, о зависти подчиненных и ненависти местных крестьян. Она же понимает: он у всех на виду! Стоит не выполнить плановое задание по сельскохозяйственным работам, стоит осведомителям не донести вовремя об очередной выходке колонистов, стоит угодить в подстроенную недоброжелателями ловушку — и расхлебывать кашу приходится ему одному. Жестокое обращение с животными, гомосексуализм, поджоги, доходящая до поножовщины вражда между подростками — кому же, как не ей, знать обо всем этом? Она покорно согнулась в кресле.