Крейсерова соната - Александр Проханов

Плужников, оставаясь дома, испытывал ужас от совершавшегося где-то поблизости невиданного злодеяния. Страдало все – каждая его клеточка и капелька крови, любая возникавшая мысль, всякое прилетавшее ощущение. Страдал воздух вокруг него, распадаясь на составные частицы. Страдало небо за окном, посуда в буфете и самая малая, пролетавшая по комнате пылинка. Он выглянул за окно, туда, откуда как буря летела беда. Край соборного купола, еще недавно золотой, теперь был черный, словно пробоина в небе, и в этой ночной дыре жутко мерцали падающие звезды, туманились и гасли созвездия.

Плужников погибал. Он не мог понять природу зла, не ведал, как с ним бороться. Взглянул на свои запястья – на них были порезы, и оттуда сочилась кровь. Испытывал мучительную резь в ногах, в подколенных сгибах, брюки стали липкие и горячие.

Он чувствовал, что погибает, а вместе с ним погибает осенний город, в котором где-то близко, с почтовой сумкой через плечо, идет его Аня.

И, не зная, как победить несчастье, не имея слов для молитвы, владея лишь единственным даром, которым был связан с райской и земной красотой, он сел рисовать. Сочащимися кровью руками раскрыл альбом, окунул кисть в заветный стакан с водой, макнул в пахнущие медом краски.

Он рисовал чудесный осенний лес в неярком туманном солнце, бегущие врассыпную вереницы сыроежек, лисичек, моховиков под деревьями, рисовал грибника с лукошком, в котором лежали боровики с шоколадно-коричневыми шляпками, бархатно-оранжевые подосиновики, нежно-розовые волнушки, большой, перезрелый, пластинчатый груздь. Грибник был молод, желтоволос, с наивными голубыми глазами. К нему слетались из леса, рассаживались по елкам красные птицы, набившие зобы спелой черемухой и рябиной. Птицы готовились в дальнее странствие, прощались с грибником, на птичьем языке благодарили его за теплое лето и за вкусные ягоды.

Плужников завершил рисунок. Теряя последние силы, поднял его за влажные уголки, поднес к окну, заслонил черную пробоину в небе.

В храме, где продолжалось неистовство и в срамные пляски пустились вылезшие из зарослей иконостаса языческие боги – мохнатые фавны, грудастые нимфы, яростные похотливые кентавры, блудливые голозадые купидоны, – восседавший на престоле царственный красавец в алмазах поднял кубок с сатанинским напитком, желая напоить нежную, целующую его змею, понес кубок, и рука его внезапно дрогнула. Он уронил ритуальный сосуд. Тот упал на пол. Магический отвар пролился на мраморные плиты, запылал синим огнем, стал растекаться жалящими, прозрачно-голубыми ручьями. Все, кто плясал, оказались в огне. На них горела щетина, дымились перья, оплавлялась чешуя, обугливались копыта, с истошными воплями кинулись к выходу, закупоривали проход, поджигая друг друга, иные застревали в оконных проемах, напоминая дымящиеся ватные тюфяки и одеяла. Царственный красавец скривился от муки, становясь чудовищным горбоносым сморщенным уродом. Тот превратился в огромного складчатого слона, затем – в ветряную мельницу, а та – в чернолицего Патриарха-эфиопа, который выкрикивал на древнеэфиопском наречии одно-единственное ключевое слово: «О-о-о-о!..» Через весь храм, врезаясь и исчезая в окне, пронесся Маг Томас Доу, сгорбив волосатую спину, прижав к заостренному подбородку костистые колени, распустив кожаные, перепончатые как зонтик, крылья. Он улетал в космос, на челнок «Колумбия», откуда и прибыл на московские торжества.

Счастливчик в обгорелом пиджаке выскочил на воздух, где уже ревели пожарные машины, расторопные пожарные раскатывали асбестовый рукав, включали огнетушители. Сам подставил себя под пышные хлопья пены. Когда огонь был погашен, с пятнами сажи на лице, побледневший, но не утративший своей обычной иронии, появился Модельер и спросил:

– Мой друг, зачем столько пены?

Счастливчик нашелся что ответить:

– Видишь ли, я забыл электробритву «Филипс» дома. Пришлось воспользоваться безопасной бритвой «Жиллет».

– Может, тебе дать помазок?

– Зачем, теперь я сам помазанник, – позволил себе каламбур Счастливчик и устало побрел к бронированному «мерседесу».

Глава 22

Город, в котором властелин, жрецы и вельможи собрались в главном храме, чтобы выпустить кровь из хрупкой беззащитной девочки, – такой город был обречен на испепеление. Господь не сделал это мгновенно, ибо подыскивал средство, выбирая орудие своего гнева. Господь колебался, отыскать ли это средство в макромире и направить на Москву огромный метеорит, подобный тому, от которого вымерли динозавры, или же поискать в микромире и напустить на город бактерию такой истребительной силы, перед которой СПИД и атипичная пневмония покажутся легким расстройством.

И все это время, покуда Господь выбирал, Плужников чувствовал трагедию города, ожидал его сокрушения, боялся за Аню, которой не было дома. Как водится, она разносила письма, ничего не ведая, думая, как лучше распорядиться золотым голубиным яйцом, что утром принесла заботливая птица, ускользнув от выстрела меткого монаха, запулившего дробь в белый свет как в копеечку. Тревожась за Аню, желая отыскать ее и, покуда не поздно, покинуть обреченный город, Плужников выскочил на улицу.

Было обыденно, студено. Люд перемещался по тротуарам в обе стороны Остоженки, забредая в магазины, парикмахерские и аптеки, словно предполагал запасаться продуктами вперед на несколько дней, которых у города не было, собирался стричь и завивать волосы, вместо того чтобы посыпать их пеплом, намеревался лечить осенний грипп, не догадываясь, что болезнь неизлечима и нужен не доктор, а гробовщик.

Плужников растерянно смотрел, как в голых ветвях движутся тяжелые серые тучи, пронося среди своих теснин крохотный клочок голубого неба, словно это была последняя, отпущенная миру лазурь. Душа его была полна предчувствий близкой беды. Город окружал его своими фасадами, куполами и башнями, которые вот-вот сотрясутся и рухнут. Воздух, где возвышались строения, уже начинал дрожать, был похож на жидкое стекло, в котором текли размытые фонари, карнизы, проносящиеся лимузины. Уже нельзя было понять, московский ли златоглавый собор перед ним или багдадская, с минаретом и куполом мечеть Омара, шумная ли Остоженка или многолюдный багдадский проспект Коррадо, Москва-река с рябью осеннего ветра движется в каменных набережных или Тигр с мутно-желтым горячим течением. И пока он пытался прогнать наваждение, остановить вибрацию воздуха, отличить мираж от реальности, сквозь стеклянные потеки воздуха примчался воющий звук, плюхнулся где-то близко в Замоскворечье, превращаясь в желтую вспышку, в глухой подземный удар. Это крылатая ракета, снабженная сверхточным прицелом, прилетела с авианосца «Авраам Линкольн» и ударила в приют для глухонемых детей, превращая его в жаркий факел.

Плужников спасал горящих детей. Полуразрушенное трехэтажное здание пылало. Пожарные направляли брандспойты со слюдяными красными струями на верхние этажи. Вода вскипала, превращаясь в пар. В огне, прижавшись к стеклам, беззвучно кричали немые дети. Спасатели выносили из пламени раненых и убитых сирот, опускали в стороне, под деревьями. Подставляли лестницы к стенам. Плужников кинулся по шатким стальным перекладинам вверх, добрался до окна, рассадил оконную раму и, уклоняясь от полыхнувшего пламени, приял на грудь двух обожженных, распростерших руки детей. Неустойчиво, обнимая плачущих и мычащих сирот, спускался, слыша вой сирен, рев огня, невнятные стенания и всхлипы погибавших в пожаре.

«Умная бомба» с лазерным наведением, сброшенная бомбардировщиком В-1 с дальней дистанции, из района Наро-Фоминска, точно попала в Музей изобразительных искусств на Волхонке. Обрушился портик с ионическими колоннами, раскололись и превратились в муку алебастровые скульптуры «Дискобол», «Давид», «Раненый галл». Сгорели картины голландцев и барбизонцев, спеклась в пламени «жемчужная шутка Ватто». Плужников поспел к пожарищу, когда из дыма и чада спасатели в скафандрах неуклюже выносили картины импрессионистов, «Девочку на шаре» Пикассо, «Нотр-Дам в розовом тумане» Моне, «Пейзаж в Овере после дождя» Ван Гога; кинулся в горящее здание, где, окруженная ядовитым огнем, грозно, не потревоженная взрывом, стояла конная статуя кондотьера, сорвал со стены начинавшее гореть полотно, на котором жемчужно-голубая балерина отражалась в зеркалах костюмерной, сгибая в гибком колене ногу, перетянутую шелковой лентой; прижимая драгоценную картину, выскочил на воздух, где в небе металась жирная копоть сгоревших шедевров.

Еще одна ракета с бомбардировщика В-52, пущенная в районе Ржева, домчалась до Москвы на сверхнизкой высоте, выискивая заложенную в ее электронную змеиную головку цель. Этой целью была Государственная библиотека, помеченная на штурманской карте как «Ленинка». Ракета срыла здание, поднимая в небо тысячи книг, которые трепетали белыми страницами, словно огромная голубиная стая. Многие загорались в воздухе, опадали на крыши, создавая странное многоголосие, будто тысячи актеров-декламаторов читали одновременно стихотворения Тютчева, Пушкина, Баратынского, описание охоты из «Войны и мира», главу «Великий инквизитор» из «Братьев Карамазовых», сцену свидания Аксиньи и Григория Мелехова из «Тихого Дона». Небо лепетало, бормотало, булькало, в нем носились белые птицы, становились красными, превращаясь в черный падающий пепел. Плужников успел на пожарище, нырнул в подземное книгохранилище, куда уже стекал жидкий огонь, схватил со стеллажа древнюю, начинавшую тлеть летопись, засунул под рубаху, обжигая грудь и живот, слышал, как из книги доносится смиренный монашеский голос: «Откуда пошла есть Русская земля и куда она, по Божьему гневному промыслу, сгинет бесследно…»