Котовский. Книга 2. Эстафета жизни - Борис Четвериков

Марков рассказал Крутоярову о своей встрече в приморском парке и о финале этой встречи.

— Эх, жаль, что там не было меня! — вздохнул Крутояров. — Уж я бы его так не выпустил! Таких подлецов надо учить!

— Вам вредно, у вас сердце. Но можете мне поверить, я не оплошал.

Вечерами, когда немного схлынет жара, они медленно прогуливались по улицам, прислушиваясь, как камни потрескивают остывая. И снова говорили о Котовском, о его самобытности, о его яркой жизни. Все в этом городе напоминало о подвигах, о боях, об опасной подпольной работе… Марков запомнил многое, о чем рассказывал Котовский. И теперь они сообща пытались отыскать бывший кафе-ресторан «Дарданеллы» в Колодезном переулке — славную явку французской группы «Иностранной коллегии», часовую мастерскую на Большом Фонтане, где работал коммунист-подпольщик, дом номер одиннадцать на Провиантской улице, где Котовский встречался со связным Кулибабой…

Какое бесстрашие! Какая самоотверженность! Великая честь быть в числе таких деятелей, как Иван Федорович Смирнов (Николай Ласточкин), Жанна Лябурб и Елена Соколовская!

Но Марков больше мог рассказать о другом: о том, как в февральскую оттепель в 1920 году Котовский первым влетел на коне в Одессу со стороны Пересыпи — с той же стороны привезли его прах теперь, через пять лет… Марков и Крутояров посетили и Пересыпьский мост, побывали и на Нарышкинском спуске. Утомленные, они возвращались поздней ночью в гостиницу и засыпали сразу же, как только добирались до постелей, ныряя под прохладную простыню.

Пришел день похорон, одиннадцатое августа. Поезд с останками Котовского двигался медленно. На всем пути стояли толпы народа, на всех станциях происходили траурные митинги. Эскадрилья самолетов сопровождала траурную процессию. Шум моторов без слов говорил о том, что заботы Котовского об укреплении Красной Армии увенчались успехом.

Могила Котовского — у самого полотна железной дороги — быстро превратилась в холм живых цветов, венков из колосьев и муаровых лент с отпечатанными на них прощальными словами.

Рыдал военный оркестр аккордами траурного марша. Костя Гарбарь попросил у одного музыканта инструмент и занял место в оркестре, чтобы, как положено, проститься с командиром.

В телеграмме Совета Народных Комиссаров Украины было напоминание о том, что бои с черными силами мировой реакции еще не миновали.

«Крепче сплотим наши ряды!» — призывал Центральный Исполнительный Комитет молодой Молдавской автономной республики.

И твердым голосом закаленного воина, старого солдата произнес прощальное слово над могилой Котовского Семен Михайлович Буденный:

— Никто не сломит нас, дорогой товарищ Котовский. Ты ушел, но мы выполним заветы и задачи, завещанные нам Лениным, которые и ты честно выполнял до конца.

Медленно расходились люди. Одним из последних оторвал взгляд от могилы старый конник, не раз ходивший в строю на врага.

— Вот… — произнес он в недоумении, в горести, — только холм в Бирзуле… и много цветов… и тяжесть на душе… и нет его, нашего дорогого… нет Григория Ивановича… Нет Котовского! И никогда уже мы не услышим его могучий голос: «Орлы! Вперед! К победе!»

Марков стоял рядом. Он ответил:

— Это верно, конечно. Но если присмотреться ко всем, кто прощался с Котовским… Разве не запечатлен в каждом сердце этот призыв: «Орлы! Вперед! К победе!»

Старый конник посмотрел на Маркова грустными слезящимися глазами и ничего не сказал в ответ.

— Кто это? Из бригады Котовского? — спросил Крутояров.

— Я узнал его в лицо, только ни фамилии, ни имени не помню… Одну минуту! Товарищ!

Но старый кавалерист уже ушел и затерялся в толпе.

8

В обратный путь ехали вдвоем. Маркову чего-то не хватало без Оксаны, он привык, чтобы она всегда была рядом, внимательная, ласковая. Он даже удивился, до чего они успели сродниться. Он поминутно спохватывался: где же она? И вспоминал, что она осталась с Ольгой Петровной, что она приедет позднее.

Повсюду на Украине стояла изумительная погода. Шла уборка хлебов. По всему степному пространству можно было видеть снопы, женщин в пестрых одеждах, тяжелые возы, плывущие, покачиваясь, вдоль полей. А на станциях было много ребятишек. Они не помнили и не видели войны. Вероятно, они так и считали, что войны не бывает, о ней только рассказывают словоохотливые старики. Они смотрели доверчиво и с любопытством на огромный мир и были уверены, что в небе полагается летать только ласточкам, а по земле полагается ездить только в город на базар.

Насколько были оживленны разговоры, когда выезжали из Ленинграда, настолько они были пронизаны светлой грустью теперь.

— Любар… — вспомнил Марков. — Он дорого нам обошелся… И поблизости Горинка, где Григорий Иванович был контужен…

— Разве он не ранен был?

— Нет, контужен. Мы тогда думали, что уже конец… А ранили его после, когда матюхинская операция была… Иван Сергеевич, а где тут Проскуров? Помню, он весь окружен холмами… и все овраги, овраги, речушкам счету нет, одна другой мелководней, и повсюду бьют родники из-под земли… Но нет на свете города лучше Житомира. Это было первое место, где можно было сесть за стол, настоящий, как полагается, со скатертью стол… Житомир был первый город, когда мы выбрались из окружения. Только тогда, когда весь кошмар был уже позади, мы поняли всю отчаянность нашего положения… И опять Котовский. Он вызволил нас из беды, он поддерживал, он подбадривал. Что это был за человек!..

Сказал эти слова Марков и удивился:

— Вот уже привычно произносится — был человек… Был! Никогда, кажется, не поймешь этой загадки!

Крутояров терпеть не мог говорить о смерти. И когда затрагивалась эта болезненная для него тема, он всегда прятал свое волнение под шуткой, каламбуром и уходил от копания в душе, как он это называл.

— Если бы не оставалось уже ни одной загадки, пресновато было бы жить, — возразил он Маркову. — Человечество до безумия любит решать кроссворды. А я сейчас пытаюсь решить загадку: удастся нам или не удастся купить на ближайшей станции вареную курицу. Чертовски хочется есть.

Перед самым Ленинградом Миша полез зачем-то в чемодан и обнаружил свою книгу, так и не преподнесенную Григорию Ивановичу. Он даже вздрогнул, нащупав ее.

— Что же вы не вручили ее Ольге Петровне?

— Счел нетактичным. Надпись-то сделана живому Котовскому. Понимаете?

— Да, пожалуй. Но мы непременно навестим Ольгу Петровну и постараемся на этот раз не затягивать поездку до бесконечности. Однако подъезжаем к Ленинграду. Первое, что мне предстоит, — это взбучка от Надежды Антоновны, что не прислал телеграммы. Она не любит провожать, а встречать для нее первое удовольствие.

9

Милый, милый Ленинград! Как приятно смотреть на твои дома, на твои улицы и угадывать малейшие происшедшие за короткий срок перемены! Вот здесь не было булочной, а теперь открыли. Хилые деревца вдоль фасадов домов… их только что посадили. Привьются ли? Мы так не бережливы к природе, к очаровательной живности! Например, воробьи. Как скучно было бы без разудалых крикливых воробьев! Какие были бы несчастные, мертвые городские площади, если бы над ними не мелькали крылья! Побольше птиц! Белки должны быть ручными и прыгать с ветки на ветку в Александровском саду! Побольше цветов и деревьев!

Так размышлял Марков, когда они с Крутояровым ехали по родному городу. Крутояров-то был в самом деле старожилом. Но и Марков считал себя коренным ленинградцем. Ведь он здесь уже два года — и каких два года, каждый стоит десяти!

— Какой ужас! — встретила их Надежда Антоновна. — Так неожиданно и трагично! Представляю, что переживает бедная Ольга Петровна! Ах, вы оставили с ней Оксану? Умно поступили. В таких случаях так нужна дружеская рука! Расскажите же, как это было, в газетах очень скупо излагаются факты.

Рассказывая последовательно и подробно, и Крутояров и Марков пережили все заново. Надежда Антоновна слушала с широко раскрытыми глазами. Особенно потрясло ее то, что в момент похорон отца появилась на свет его дочь.

— Представляю всю эту обстановку! — шепотом произнесла она и снова переспросила: — Он еще не погребен, а появилось уже новое существо, продолжение его жизни?

Как пустынно в комнате Миши! Все вещи на своих местах. И оттого, что все вещи на местах, с особенной отчетливостью возникло в сознании, что Котовского нет на свете, что Миша так и не повидался с ним со времени отъезда из Умани.

Воспользовавшись тем, что Оксаны нет дома, Миша забился в угол и дал волю своему горю. Он плакал горючими слезами, не стесняясь, не думая о том, годится ли плакать старому котовцу, бравому кавалеристу.

Вошел Крутояров, как будто почувствовал, в каком состоянии Миша. Вошел, не обратил ни малейшего внимания на слезы и всхлипывания, как будто бы это самое обычное дело. Стал прохаживаться по комнате, крупными шагами отмеривал ее во всю длину. Миша видел сквозь слезы, как Крутояров лучился, дробился на куски. Он был широкоплеч, массивен и самим своим видом действовал успокаивающе.