Понять - простить - Петр Краснов

В окно без занавеси — занавеску и штору Липочка продала на прошлой неделе, сказала: "Вы мужчины, вам она без надобности. Кто и увидит, не беда" — светила полная луна. Серебряные нити косой трубой тянулись на окна, на пол и чертили прямоугольники. Ярко светилась доска обеденного стола, старая, когда-то полированная, теперь просто засаленная.

"Хоть бы крошка какая хлеба осталась на столе, — подумал Венедикт Венедиктович. — Маленькая этакая корочка. Старая. Со следами зубов, а снаружи коричневая, точно лаком покрытая. Бывало, такие валялись без надобности. Кухарки в помойное ведро бросали их с яичной скорлупой и огуречной кожей. Господи! Теперь-то… Да… Не понимали мы своего богатства".

И вдруг почувствовал, что из буфета сладко пахнет, горячим печеным хлебом. Точно увидел его. Круглый большой каравай с запеченной коркой, серой мукой сверху посыпанный, а с краев коричнево-красный и по бокам продавлен, и оттуда мякиш теплый так и пышет жаром. И от этого запах.

"Это кажется мне, этого не может быть. Откуда там быть горячему хлебу?"

Но запах был так силен, так определенно шел из бокового шкафа с дверцей со сломанным замком, что Венедикт Венедиктович встал и, шатаясь, подошел к буфету. Все в нем дрожало. Дыхание прерывалось. Он открыл Дверцу. На нижней полке увидал большой каравай. Пахнуло хлебным ароматом. Вытащил из ящика внизу нож… Руки дрожали. Хватил рукой… И точно проснулся от тяжелого сна. Хлеб растаял. Перед глазами — пустая пыльная полка. Это привиделось только… В голове что-то стукнуло. Начались сильные головные боли. Шатаясь, подошел к дивану. Прилег.

"Голодная галлюцинация, — подумал Венедикт Венедиктович. — С этого начинается. В Крыму, говорят, доктора изучают голод и записывают все его явления. Да. Поле для экспериментов широкое. Вся Россия голодает".

В груди катились раскаленные железные шары. Глаза лезли из орбит. Лунный свет раздражал. Мысль прыгала и не могла остановиться ни на чем. Посмотрел на стол. Ясно, отчетливо увидал: на столе в лунном луче стояла тарелка. На тарелке — в соку большая баранья котлета на косточке и подле котлеты картофель. Это было невероятно, но это была уже не галлюцинация. От котлеты вкусно пахло. Бледно-желтый жир окружал коричневое подгорелое мясо. Внизу была подливка. Все еще не верилось. Но глаза не обманывали, все было ясно. "Надо бы поделить ее. Липочке, Андрюше, Лене… Маша сытая… А кто знает? И ей… Нет, всем не хватит. Оставлю детям картофель, а котлету съем пополам с Липой. Ей мягкое. Себе косточку… Да ведь она не знает?.. Лучше съем всю… Хоть раз досыта наемся, и тогда спать. Съем и котлету, и картофель". Встал. Подошел к столу. Нагнулся. Хотел понюхать, а потом схватить руками и глодать мясо… Опять толчок. Тяжелое чувство пробуждения. Ничего… Пусто на столе. Лунный свет сверкает на пылинках.

Это было невыносимо…

Кинулся на диван, лег ничком, уткнулся лицом в ладони, сжал глаза пальцами. Все тело дрожало от сухих рыданий.

В прихожей звонили. Не слышал. Звонили еще. Знал, что это Липочка, что квартирант не откроет. Не мог встать. Точно после тяжелой болезни был пришиблен.

"Что же дальше? Галлюцинации?.. Потом будут мухи перед глазами… Потом… голодная смерть".

Липочка позвонила третий раз. Венедикт Венедиктович медленно встал и, шмыгая ногами, пошел в прихожую.

— Ну что?

— Повезло, Дика! Муфту продала. Купила муки, морковного чая и репы. Сейчас будем готовить обед.

— Хорошо, очаровательно это, грациозно… Только, Липа, без меня… Я не могу. Я полежу. Совсем обессилел я. Вот нелепица-то. Прости.

— Лежи, лежи, Дика. Я и одна управлюсь. Хотя я устала! Да, подумай, какая удача! Все поедим! А Андрей не вернулся?

Венедикт Венедиктович не ответил. Он лежал опять ничком на диване. Ему было мучительно стыдно.

"Я-то… хотел… котлету… один… а она, усталая… Полумертвая… все о нас. Святая… святая…"

XII

Маша пришла в полдень. У Липочки вся семья пила на кухне кофе. Маша была разодета в шубку из шиншилля и такую же серого меха кокетливую шапочку. На дворе шла крупа. Снежники, застрявшие в мехе, в прохладной кухне медленно таяли и обращались в сверкающие круглые капельки. Не было Венедикта Венедиктовича. Он с утра ушел хлопотать о дровах.

Маша принесла с собою лампу «примус» и жестянку керосина.

— Это, мамочка, тебе подарок. Мне больше не нужно, — сказал она, здороваясь и не целуя матери.

— Постой, Машенька… а ты?

— Мне, мама, больше не надо.

— Так ведь это… его?..

— Его… Только я ушла от него и больше не вернусь!..

— Как же, Маша? — с испугом сказала Липочка.

— После, мама, расскажу. Скучно… В какой вы вони живете! Как не задохнетесь!

— Тебе хорошо критиковать, — сказала Лена, дувшая на блюдечко с рыжим, пахнущим грязной тряпкой кофе, — ты свое счастье нашла, а каково нам?

— Молчи, Лена. Ты дура!

— От такой слышу, — огрызнулась хорошенькая Лена.

— Маша, Лена, оставьте, — взмолилась Липочка.

— Да что, мама, она себе позволяет? Расфуфырилась, разоделась и думает невесть что. Ее шубку на Сухаревке продать — деревню прокормить можно. Буржуйка.

— Будет, Лена.

— На, Ленка, дура, бери! — сказала, вставая с табурета, Маша и сняла кофточку. — На, и шляпу бери… Ходи… Нравься, поражай толпу. Сто косых она стоила. Бери! Твое счастье. Где твоя кофтуля?

Лена стояла, удивленная. Она ничего не понимала.

— Вот так история с географией! Что это за распределение излишков! — воскликнул Андрей и тоже встал из-за стола.

Маша проворно надевала старую, порыжевшую, суконную, на вате кофту сестры и укутывала голову оренбургским платком, когда-то доставшимся по наследству Липочке от ее двоюродной сестры Лизы. Стар, грязен и рван был платок, но вся семья его любила.

— Мама, кончайте пить кофе. Мне надо пойти поговорить с вами.

— Что за контрреволюционные секреты? — сказал Андрей.

— Идиот, — кинула Маша.

— А ты комиссарская шкура.

— Идемте же, мама! — топнув ногой, нетерпеливо воскликнула Маша. — Я не могу оставаться в этой вони и с этим хулиганом.

— А ты, стерва, не ругайся, а то я в Чеку донесу, что у тебя секреты.

Липочка торопливо одевалась. Она напялила на себя старомодное пальто, шляпку, посмотрела в окно, потом на свои ноги и грустно усмехнулась. В окно били сухие снежинки и звенели стеклами, на ногах были ботинки с отставшими подошвами. Липочка вздохнула и пошла к двери.

— Мама! Зачем ты идешь с этой контрреволюционеркой? — крикнул Андрей и хотел перегородить матери дорогу.

Маша оттолкнула его, пропустила мать вперед и вышла за ней.

Они молча спустились по лестнице и прошли через двор.

По улице мела снежная крупа. Круглые снежинки катились по обледенелой панели, буграми наметались у домов, ложились на камнях мостовой узкими, длинными углами. Ледяной ветер выл, потрясая старыми, ничего теперь не значащими вывесками. Он распахивал полы пальто Липочки и студил ей ноги. Он схватывал шелковые, в фальбалах, юбки Маши, поднимал их выше колена и леденил ее стройные ноги в шелковых тонких чулках со стрелкой. Прошли мимо Чичкина, где под вывеской были два пустых отверстия с выбитыми стеклами, прошли мимо Скачкова, когда-то торговавшего вкусной сливочной, шоколадной и крем-брюле помадкой и русскими яствами, а теперь зиявшего открытыми Дверьми и пахнувшего мерзкой вонью, вышли к Арбатским воротам. Маша свернула по Пречистенскому бульвару.

— Куда же мы? — спросила Липочка.

— Пойдем к храму Христа Спасителя. Там сядем в сквере в сторонке. Я хочу, мама, тебе все сказать! Истомилась я! Измучилась вконец!

— Что такое, милая Маша! Господи! Что еще стряслось?

Молчала Маша. Липочка уже не чувствовала ни холода в ногах, ни снега, набившегося в дырявую подошву, ставшего комом под пяткой и давившего ногу. Вьюга секла по худым щекам и обжигала иссохшую кожу. Шла, торопилась дойти, ждала чего-то ужасного. Думала, что уже ничего ужаснее того, что было, что есть, быть не может.

Когда выходили на площадь и во всей красе в бело-серых тучах показался всеми золотыми куполами храм, Липочка невольно задержала шаги, пораженная его красотой.

Два солдата-красноармейца в кожаных рваных шинелях нагоняли их.

— Глянь, товарищ, скольки золота на куполах, — сказал один.

— Достать трудно. Это леса нужно ставить. Листы отдирать. Одной работы сколько!

— А зачиво не отодрать? Оно без пользы. А народ прокормить можно. Внешторг живо разбазарил бы. Глянь, а нам пайку прибавка. А то главное, что так… Зря… Безо всякой пользы.

И они обогнали Липочку и Машу, не поглядев на них.

В углу сквера сохранилась скамейка. Ветер сорвал последние листья с кустов, качал голыми прутьями и свистел в них. Под скамейкой намело снега по щиколотку. Перед глазами, дивный в своих величавых пропорциях, стоял белый собор. Золотые надписи вились над дверями. Купола в вихрях туч казались нежнее, божественнее и величавее. Они как бы подчеркивали величие Бога над природой. Маленьким, расшитым, надушенным платочком Маша смахнула снег со скамейки и усадила мать. Сама села рядом. Ленина кофточка была ей узка и не сходилась на груди. Пуговки были застегнуты через две, и в отверстия торчала легкая шелковая блуза. Маша сняла с головы платок, укутала им свои плечи и плечи матери и тесно прижалась к ней. За собором было тише, и только временами набегали воздушные вихри, схватывали волосы Маши, играли развившимися прядями и кидали в них маленькие снежинки.