Цветы зла - Шарль Бодлер

LХVIII. Музыка

Порою музыка объемлет дух, как море:О бледная звезда,Под черной крышей туч, в эфирных бездн просторе,К тебе я рвусь тогда;И грудь и легкие крепчают в яром споре,И, парус свой вия,По бешеным хребтам померкнувшего моряВзбирается ладья.Трепещет грудь моя, полна безумной страстью,И вихрь меня влечет над гибельною пастью,Но вдруг затихнет все —И вот над пропастью бездонной и зеркальнойОпять колеблет дух спокойный и печальныйОтчаянье свое![77]

LХIХ. Похороны отверженного поэта

Когда в давящей тьме ночей,Христа заветы исполняя,Твой прах под грудою камнейЗароет в грязь душа святая,

Лишь хор стыдливых звезд сомкнетОтягощенные ресницы —Паук тенета развернетСреди щелей твои гробницы,

Клубок змеенышей родитьВползет змея, волк будет вытьНад головою нечестивой;

Твой гроб cберет ночных воровИ рой колдуний похотливыйС толпой развратных стариков.[78]

LXX. Фантастическая гравюра

На оголенный лоб чудовища-скелетаКорона страшная, как в карнавал, надета;На остове-коне он мчится, горячаКоня свирепого без шпор и без бича,Растет, весь бешеной обрызганный слюною,Апокалипсиса виденьем предо мною;Вот он проносится в пространствах без конца;Безбрежность попрана пятою мертвеца,И молнией меча скелет грозит сердитоТолпам, поверженным у конского копыта;Как принц, обшаривший чертог со всех сторон,Скача по кладбищу, несется мимо он;А вкруг – безбрежные и сумрачные своды,Где спят все древние, все новые народы.[79]

LXXI. Веселый мертвец

Я вырою себе глубокий, черный ров,Чтоб в недра тучные и полные улитокУпасть, на дне стихий найти последний кровИ кости простереть, изнывшие от пыток.

Я ни одной слезы у мира не просил,Я проклял кладбища, отвергнул завещанья;И сам я воронов на тризну пригласил,Чтоб остров смрадный им предать на растерзанье.

О вы, безглазые, безухие друзья,О черви! к вам пришел мертвец веселый, я;О вы, философы, сыны земного тленья!

Ползите ж сквозь меня без муки сожаленья;Иль пытки новые возможны для того,Кто – труп меж трупами, в ком все давно мертво?[80]

LXXII. Бочка ненависти

Ты – бочка Данаид, о, Ненависть! ВсечасноОжесточенная, отчаянная Месть,Не покладая рук, ушаты влаги краснойЛьет в пустоту твою, и некогда присесть.

Хоть мертвых воскрешай и снова сок ужасныйВыдавливай из них – все не покроешь дна.Хоть тысячи веков старайся – труд напрасный:У этой бездны бездн дно вышиб – Сатана.

Ты, Ненависть, живешь по пьяному закону:Сколь в глотку ни вливай, а жажды не унять…Как в сказке, где герой стоглавому дракону

Все головы срубил, глядишь – растут опять.Но свалится под стол и захрапит пьянчуга,Тебе же не уснуть, тебе не спиться с круга.[81]

LXXIII. Старый колокол

Я знаю сладкий яд, когда мгновенья таютИ пламя синее узор из дыма вьет,А тени прошлого так тихо пролетаютПод вальс томительный, что вьюга им поет.

О, я не тот, увы! над кем бессильны годы,Чье горло медное хранит могучий войИ, рассекая им безмолвие природы,Тревожит сон бойцов, как старый часовой.

В моей груди давно есть трещина, я знаю,И если мрак меня порой не усыпит,И песни нежные слагать я начинаю —

Все, насмерть раненный, там будто кто хрипит,Гора кровавая над ним все вырастает,А он в сознанье и недвижно умирает.[82]

LXXIV. Сплин

Февраль, седой ворчун и враг всего живого,Насвистывая марш зловещий похорон,В предместьях сеет смерть и льет холодный сонНа бледных жителей кладбища городского.

Улегшись на полу, больной и зябкий котНе устает вертеть всем телом шелудивым;Чрез желоб кровельный, со стоном боязливым,Поэта старого бездомный дух бредет.

Намокшие дрова, шипя, пищат упрямо;Часы простуженной им вторят фистулой;Меж тем валет червей и пиковая дама, —

Наследье мрачное страдавшей водянойСтарухи, – полные зловонья и отравы,Болтают про себя о днях любви и славы…[83]

LXXV. Сплин

Душа, тобою жизнь столетий прожита!

Огромный шкап, где спят забытые счета,Где склад старинных дел, романсов позабытых,Записок и кудрей, расписками обвитых,Скрывает меньше тайн, чем дух печальный мой.Он – пирамида, склеп бездонный, полный тьмой,Он больше трупов скрыл, чем братская могила.

Я – кладбище, чей сон луна давно забыла,Где черви длинные, как угрызений клуб,Влачатся, чтоб точить любезный сердцу труп;Я – старый будуар, весь полный роз поблеклыхИ позабытых мод, где в запыленных стеклахПастели грустные и бледные БушеВпивают аромат… И вот в моей душеБредут хромые дни неверными шагами,И, вся оснежена погибших лет клоками,Тоска, унынья плод, тираня скорбный дух,Размеры страшные бессмертья примет вдруг.

Кусок материи живой, ты будешь вечноГранитом меж валов пучины бесконечной,Вкушающий в песках Сахары мертвый сон!Ты, как забытый сфинкс, на карты не внесен, —Чья грудь свирепая, страшась тепла и света,Лишь меркнущим лучам возносит гимн привета![84]

LХХVI. Сплин

Я – сумрачный король страны всегда дождливой,Бессильный юноша и старец прозорливый,Давно презревший лесть советников своих,Скучающий меж псов, как меж зверей иных;Ни сокол лучший мой, ни гул предсмертных стоновНарода, павшего в виду моих балконов,Ни песнь забавная любимого шутаНе прояснят чело, не разомкнут уста;Моя постель в гербах цветет, как холм могильный;Толпы изысканных придворных дам бессильныИзобрести такой бесстыдный туалет,Чтоб улыбнулся им бесчувственный скелет;Добывший золото, Алхимик мой ни разуНе мог исторгнуть прочь проклятую заразу;Кровавых римских ванн целительный бальзам,Желанный издавна дряхлеющим царям,Не может отогреть холодного скелета,Где льется медленно струёй зеленой Лета.[85]

LХХVII. Сплин

Когда свинцовый свод давящим гнетом склепаНа землю нагнетет, и тягу нам невмочьТянуть постылую, – а день сочится слепоСквозь тьму сплошных завес, мрачней, чем злая ночь;

И мы не на земле, а в мокром подземелье,Где – мышь летучая, осетенная мглой, —Надежда мечется в затворе душной кельиИ ударяется о потолок гнилой;

Как прутья частые одной темничной клетки,Дождь плотный сторожит невольников тоски,И в помутившемся мозгу сплетают сеткиПо сумрачным углам седые пауки;

И вдруг срывается вопль меди колокольной,Подобный жалобно взрыдавшим голосам,Как будто сонм теней, бездомный и бездольный,О мире возроптал упрямо к небесам;

– И дрог без пения влачится вереницаВ душе, – вотще тогда Надежда слезы льет,Как знамя черное свое Тоска-царицаНад никнущим челом победно разовьет.[86]

LХХVIII. Неотвязное

Леса дремучие, вы мрачны, как соборы,Печален, как орган, ваш грозный вопль и шумВ сердцах отверженных, где вечен траур дум.Как эхо хриплое, чуть внятны ваши хоры.

Проклятый океан! в безбрежной глубинеМой дух нашел в себе твоих валов скаканье;Твой хохот яростный и горькое рыданьеМой смех, мой скорбный вопль напоминают мне.

Я был бы твой, о Ночь! но в сердце льет волненьеТвоих созвездий свет, как прежде, с высоты, —А я ищу лишь тьмы, я жажду пустоты!

Но тьма – лишь холст пустой, где, полный умиленьяЯ узнаю давно погибшие виденья —Их взгляды нежные, их милые черты![87]

LХХIХ. Жажда небытия

О скорбный, мрачный дух, что вскормлен был борьбой,Язвимый шпорами Надежды, бурный, властный,Бессильный без нее! Пади во мрак ненастный,Ты, лошадь старая с хромающей ногой.

Смирись же, дряхлый дух, и спи, как зверь лесной!

Как старый мародер, ты бродишь безучастно!Ты не зовешь любви, как не стремишься в бой;Прощайте, радости! Ты полон злобной тьмой!Прощайте, флейты вздох и меди гром согласный!

Уж над тобой Весны бессилен запах страстный!

Как труп, захваченный лавиной снеговой,Я в бездну Времени спускаюсь ежечасно;В своей округлости весь мир мне виден ясно,Но я не в нем ищу приют последний свой!

Обвал, рази меня и увлеки с собой![88]

LXXX. Алхимия скорби

Один рядит тебя в свой пыл,Другой в свою печаль, Природа.Что одному гласит: «Свобода!» —Другому: «Тьма! Покой могил!»

Меркурий! ты страшишь меняСвоею помощью опасной:Мидас алхимик был несчастный —Его еще несчастней я!

Меняю рай на ад; алмазыИскусно превращаю в стразы;Под катафалком облаков

Любимый труп я открываюИ близ небесных береговРяд саркофагов воздвигаю…[89]

LХХХI. Манящий ужас